Эта уверенность, впрочем, скоро пошатнулась, когда Лотарио становится призом в социальной и интеллектуальной игре по перетягиванию каната. С одной стороны участником игры выступает католическая церковь в лице опытного и коварного кардинала Грандисона (злой портрет кардинала Маннинга[85], главы католиков Англии). Устроив переход Лотарио в католичество, решает Грандисон, он сможет добиться громкого успеха и с этой целью заманивает молодого человека в цепкие объятия богатого католического семейства с красивой и набожной дочерью. Лотарио уже готов стать католиком, но тут он встречает загадочную девушку Теодору и влюбляется в нее. Вскоре он узнает, что Теодора возглавляет тайное общество атеистов-республиканцев, цель которого — изгнать Папу из Рима. Лотарио следует за своей новой возлюбленной в Италию и идет на Рим в рядах революционной армии Гарибальди. В бою он от удара теряет сознание. Придя в себя, Лотарио узнает, что его спасли католики, которые распространили слух, будто он воевал на стороне Папы и был спасен от смерти явлением Девы Марии.
Как показывает даже это краткое изложение, сюжет «Лотарио» одновременно и глуповат, и политически смел. Язвительный ум Дизраэли, неизменно оживлявший его сочинения, на этот раз избирает мишенью католическую церковь, и роман не скупится на демонстрацию религиозной фальши. Однако при этом автор искренне убежден, что борьба между католической церковью и революционными «тайными обществами» — это реальная движущая сила современной политики. «В конце концов, — говорит один из персонажей, — церковь противостоит тайным обществам. Это единственные две силы в Европе, и они переживут королей, императоров и парламенты».
В 1870 году это могло звучать экстравагантно, но история докажет несомненную правоту такого утверждения. Через пятьдесят лет царь и кайзер уйдут в небытие, а церковь и коммунисты сохранятся. Тем не менее собственное отношение к этой борьбе Дизраэли так и не раскрыл до конца. Как консерватор он, естественно, принимает сторону церкви, которая представляет традицию и иерархическое устройство общества и противостоит таким организациям, как карбонарии, сражающиеся за республиканский строй и национальное освобождение. Грандисон защищает идею теократии примерно в тех же выражениях, какие Дизраэли уже использовал в «Танкреде»: «Политическая свобода может существовать только тогда, когда она опирается на божественную волю; иначе это в лучшем случае всего лишь обманчивая иллюзия вольности, неизбежно приводящая к анархии».
Главная причина привлекательности католицизма для Лотарио заключается в том, что он предлагает спасение от духовной растерянности его времени и особенно от призрака дарвинизма. Публикация «Происхождения видов» в 1859 году бросила вызов библейскому креационизму, но ответа на него не последовало, и проблема примирения науки и веры продолжала волновать лучшие умы викторианской Англии. Дизраэли не уклонялся от дискуссий по этому вопросу, и все предпочтения вели его в лагерь антидарвинистов. Дизраэли не утверждал, что теория эволюции ложна — он вряд ли уделил достаточное время изучению трудов Дарвина, чтобы составить собственное мнение об этой теории, — но склонялся к мысли, что ей не положено быть истинной. В речи, произнесенной в Оксфорде в 1864 году, Дизраэли утверждал, что «человек — это существо, рожденное верить», и, лишенный христианской веры, он оказывается в состоянии опасной деморализованности. Итог дебатам по теории эволюции Дизраэли подводит другим известным изречением. «Какой самый поразительный вопрос с откровенной наглостью поставили сейчас перед обществом? — спрашивает он. — Этот вопрос: что есть человек — обезьяна или ангел? Господи, я принимаю сторону ангелов».
Но в «Лотарио» есть и еще одна «научная» тема, более важная для понимания взглядов Дизраэли, чем его рассуждения о теории эволюции. За четверть века с выхода «Конингсби», где Дизраэли впервые выдвинул свои расовые идеи, псевдонаука о расе ушла далеко вперед. Однако он не мог не заметить, что, вопреки его надеждам, этот научный расизм отнюдь не служит благу евреев. Напротив, именно превозносимые Сидонией семиты в теориях новых расистов выступали главным источником мирового зла. Гобино, первый влиятельный теоретик расизма, задал тон, осудив «семитизацию», а именно, процесс расового загрязнения, который ведет к упадку арийских народов.
В «Лотарио» эту тему ведет такой персонаж, как мистер Феб, художник, который на протяжении романа несколько раз пересекается с главным героем. Феб, явно читавший Гобино, наставляет Лотарио, разглагольствуя о величии арийских народов и опасности семитизма. Принципы, лежащие в основе искусства, утверждает Феб, это «арийские принципы <…> направленные на поддержание здоровья и красоты высшей расы». И наоборот, возрождение «семитизма» в форме христианства «разрушило искусство, оно учило человека презирать собственное тело». Феб призывает вернуться к арийским идеалам: следовать инстинктам, отказаться от образования, совершенствовать тело. «Книги губительны, они — проклятье рода человеческого. <…> Сделать тело сильным и послушным своей воле — вот главная обязанность человека». Первый шаг в возрождении человечества, заявляет он, состоит в устранении семитов: «В конце концов судьба нации будет зависеть от силы и здоровья населения. <…> И пока арийские народы не освободятся от семитов, что-либо сделать для этого невозможно».
Другими словами, речи Феба так же опасны, как нацистская пропаганда, воспевающая белокурую бестию и силу через радость[86]. Создав этот образ, Дизраэли словно искупает вину за пагубные расистские взгляды, с которыми некогда столь неосторожно выступал. Но даже теперь Дизраэли не может всерьез воспринять ни Феба, ни будущее, которое тот предсказывает. К концу романа Феб разоблачен: он обычный лицемер, готовый отказаться от арийской теории ради жизненных благ. Когда мы встречаем его в последний раз, он намеревается уехать в Палестину, на родину семитов и «великой азиатской тайны», чтобы писать христианское полотно для русского царя. «Если они сразу сделают меня князем и наградят орденом Александра Невского с бриллиантами, то над этим стоит подумать», — размышляет Феб.
Подобный комический поворот — слишком простой способ, избранный Дизраэли, чтобы отмахнуться от опасности, которую представляет Феб. Этим автор словно говорит, что никто не может всерьез относиться к арийской теории. Действительно, Дизраэли предполагал — и мысль эту он высказывал неоднократно, — что антисемитские предубеждения — всего лишь средневековый предрассудок, который неминуемо исчезнет в просвещенное Новое время. В предисловии к изданию «Конингсби» 1849 года он написал, что «в Средние века на евреев смотрели как на про́клятый народ, врагов Бога и человека», но эту ненависть, которую Дизраэли называл «позорным пятном средневековой озлобленности», можно смело предать забвению и оставить в темном невежественном прошлом. В «Общем предисловии» к новому изданию своих произведений в 1870 (том же, когда вышел «Лотарио») году Дизраэли писал как о само собой разумеющемся, что «дом Израиля теперь свободен от варварства средневекового ложного представления и теперь о евреях судят, как и обо всех других народах, по их вкладу в нынешнее благосостояние человечества».
Дизраэли не осознал, а возможно, и не мог осознать, что «ложное представление» европейцев о евреях пустило слишком глубокие корни, чтобы так легко исчезнуть. После его смерти антисемитские предубеждения найдут новые и вполне современные формы для проявления «озлобленности», и наиболее разрушительной из них станет как раз тот псевдонаучный расизм, который сам Дизраэли некогда полагал средством, способным помочь евреям обрести чувство собственного достоинства. Но признать в Фебе не шута, а пророка, было бы слишком горько. В этом случае Дизраэли пришлось бы согласиться с тем, что попытки всей его жизни соединить Ветхий и Новый Заветы были обречены, а его собственная карьера вместо того, чтобы дать новую надежду европейским евреям, оказывается пусть впечатляющим, но не имеющим продолжения примером.
