В 1876 году, когда Бенджамин Дизраэли во второй раз занимал пост премьер-министра Великобритании, двое из лучших английских романистов издали книги, главными персонажами которых были евреи. При этом ни Джордж Элиот, ни Энтони Троллоп имени Дизраэли в этих романах не упоминают. Однако к этому времени именно Дизраэли уже в течение сорока лет оставался самым известным евреем в Англии. В своих книгах и речах Дизраэли пытался привить соотечественникам свой особый взгляд на евреев и иудаизм. В политической карьере он сумел обратить свое еврейство, скрыть которое не позволяло само его имя, в определенное преимущество. Еврейские герои Элиот и Троллопа, хотели того авторы или нет, означали некое поветрие, и его возникновению помог Дизраэли.

Даниэль Деронда, герой замечательного протосионистского[1] романа Джордж Элиот, известен гораздо больше, чем персонаж Троллопа. Даниэль, когда мы встречаем его впервые, это гордый представитель гордого класса — английской аристократии. Однако он всегда знал, что его рождение окружено какой-то тайной. Даниэль рос под опекой сэра Хьюго Моллингера, богатого и доброго сквайра, всей душой привязанного к воспитаннику. Ничего не зная о своих родителях, Деронда подозревает, что, возможно, приходится сэру Хьюго незаконнорожденным сыном. С годами, как показывает нам автор, Даниэлю все сильнее хочется раскрыть тайну своего происхождения.

К иудаизму мысли Даниэля обращаются впервые при встрече с Мирой Лапидус — эту красивую еврейскую девушку он уберег от попытки покончить с собой. Желая больше узнать о народе, к которому принадлежит Мира, он отправляется в старое еврейское гетто во Франкфурте, на Югендгассе, и заходит в синагогу во время службы. Вид молящихся евреев вызывает в нем самые противоречивые чувства. Он глубоко тронут «великолепным распевом кантора с его переходами от монотонности к внезапным выкрикам» и, похоже, ощущает «некий божественный прилив во тьме». Однако английское воспитание Даниэля восстает против «вульгарности фигур» окружающих его евреев, против «хитроватых иудеев с диковинной внешностью», которые тут же совершают сделки и громко переговариваются на «еврейском жаргоне». Поэтому не удивительно, что Деронда потрясен, когда некий старик в синагоге берет его за руку:

Мысль о том, что этот немецкий еврей мог его знать, мог знать даже то, чего не знает он сам — имя его матери, ужасает Даниэля, и ответ его имеет целью поставить незнакомца на место. Быть англичанином, английским джентльменом, — значит принадлежать к совершенно иному миру, отличному от мира Юденгассе, и нарушать границу между этими мирами не позволено никому. Прикосновение руки этого незнакомого еврея Даниэль ощущает как насилие, притязание на близость, которое он отвергает. Он цепляется за свою принадлежность к английскому миру как за талисман, как за спасательный круг.

Разумеется, в романе Элиот, словно в волшебной сказке, этот незнакомец оказывается неким вестником, так как по прошествии времени Даниэль обнаруживает, что и сам он — еврей. Старик, как выясняется, был другом его деда, а настоящая мать Даниэля — знаменитая еврейская актриса, которая отдала своего младенца на воспитание сэру Хьюго. Когда в одной из самых сильных и даже пугающих сцен романа Даниэль наконец встречается с матерью, та рассказывает, что хотела избавить его от этого проклятья — быть евреем и поэтому отдала. «Я хотела уберечь тебя от ненавистного бремени, которое несла сама, — говорит она. — Могла ли безмерно любящая мать поступить лучше? Ты был рожден евреем, и я освободила тебя от этого ярма». Лучше быть мнимым англичанином, убеждает она Даниэля, чем настоящим евреем.

Однако автор «Даниэля Деронды» в своем романе утверждает, что еврейство — отнюдь не «бремя» или, по крайней мере, не должно быть таковым. Роман предлагает Даниэлю иную модель еврейства, чем у его матери, которая ненавидела самое себя, или у франкфуртских евреев с их чуждой вульгарностью. Это модель Мордехая, брата Миры, чей иудаизм принимает форму пылкого сионизма. Мордехай убежден, что все изъяны еврейской жизни можно устранить, вернув евреям политическую самостоятельность: «Стремясь к обретению земли и своего государственного устройства, наш рассеянный по миру народ сможет занять достойное место среди других народов Востока и Запада как нация со своим голосом».

Пройдет много лет, прежде чем сионизм станет политической реальностью, и в романе Элиот он выступает в виде некоей нравственной перспективы. Мордехай лишен всех отрицательных черт, которые Даниэль и автор связывают с евреями, благодаря своей идее восстановления еврейского государства в Палестине. Пример Мордехая позволяет Даниэлю заявить о своей принадлежности к еврейству, скрывать которую его убеждала собственная мать. «Нет ничего позорного в том, что твои родители — евреи, — говорит он ей, — позорно отрекаться от них». К концу романа Даниэль открыто признается в том, что он еврей, женится на Мире и намеревается ехать на Восток, чтобы трудиться ради осуществления мечты Мордехая. Пусть он теперь не английский аристократ, зато облагораживающая сила сионизма поможет ему возродиться заново как аристократу еврейскому: «Найдя своих предков, он словно обрел вторую душу». Элиот утверждает, что, вопреки расхожему мнению, еврейство и благородство вовсе не исключают друг друга.

Пока читатели Джордж Элиот следили за судьбой героев ее романа (он издавался частями), любителей прозы Энтони Троллопа волновали интриги, которые плел еврей совсем другого склада. Фердинанд Лопес, отрицательный герой пятого из серии романов о Плантагенете Паллисере, вначале представляется читателю таким же джентльменом, как Даниэль Деронда. Он вполне импозантен, и ему удается покорить сердце Эмили Уортон, молодой женщины, чистокровной англичанки. «Она искренне поверила, что Фердинанд Лопес станет ей хорошим мужем. Этот человек обладал воистину удивительным даром внушать доверие», — предрекая беду, пишет Троллоп.

Однако отец Эмили, богатый адвокат мистер Уортон, не допускает мысли, что кровь его потомков может смешаться с кровью детей Лопеса. Лопес никогда не говорит о своей семье, своих корнях — вот что прежде всего вызывает его подозрения. Лопес признает, что он наполовину португалец, но своего еврейства, для всех очевидного, — никогда. Как и отец Дездемоны в «Отелло», мистер Уортон испытывает безотчетную брезгливость, представляя свою дочь в объятиях чужака. Вместе с тем он понимает, что в девятнадцатом веке, веке прогресса, такое инстинктивное отвращение недопустимо. «Вполне возможно, это всего лишь предубеждение, — размышляет он. — Другим человек отнюдь не противен лишь потому, что он чуждого происхождения и носит иностранное имя. Другим не пришло бы в голову, что в человеке течет еврейская кровь, потому что у него смуглая кожа, да и вообще отталкивать его, даже если среди его предков есть евреи». В результате либеральные угрызения совести возобладали над дурными предчувствиями, и мистер Уортон разрешает дочери выйти замуж за Лопеса.

И чуть не сразу убеждается, что, проявив терпимость по отношению к еврею, совершил роковую ошибку. Выясняется, что Лопес скорее похож на мальтийского еврея[2] Кристофера Марло, чем на Даниэля Деронду. Жадный, мстительный, бесчестный, он решает выдоить из богатого тестя деньги, чтобы спастись от финансового краха из-за неудачных операций на бирже. По мере того как мистер Уортон осознает глубину своей ошибки, Троллоп наделяет Лопеса все более отвратительными чертами: «безотцовщина, чужак, чернявый португальский еврей без роду без племени», «язык у него без костей», «горящие глаза, крючковатый нос». Скаредность его безгранична: «Боже мой, — говорит мистер Уортон дочери, — да он убил бы тебя без малейших колебаний, если бы это принесло ему деньги». И Лопес, подобно Шейлоку, сторицей платит англичанам и христианам за их ненависть. «Ты ведь знаешь, что евреи обобрали египтян, и это ставится им в заслугу, — говорит он жене. — Так вот, твой отец для меня — египтянин, и я его разорю».