Однако, весьма решительно формулируя проблему «двух наций», Дизраэли по-прежнему уклоняется от реального анализа методов, которыми эта проблема могла быть решена. Кульминацией романа стал бунт толпы, во время которого гибнут отец Сибиллы и брат Эгремонта, человек реакционных взглядов. Но все эти кошмарные сцены тут же сменяются очередным счастливым концом, столь свойственным автору. Мало того, что Эгремонт наследует титул брата, но и Сибилла оказывается наследницей давно утерянного состояния. После всех описаний черствости богачей и страданий бедноты этот финал воспринимается как не только искусственный, но и оскорбительный. Брак Сибиллы и Эгремонта призван символизировать примирение знати и рабочего класса, но Дизраэли, исподтишка переведя Сибиллу в класс аристократов, по существу замял классовый конфликт, драматическому освещению которого посвятил весь роман.

Именно подобные беспочвенные мечтания членов «Молодой Англии» заставили Джордж Элиот отвернуться от идей этой группы, которые она определила как «аристократический дилетантизм». Энгельс, естественно, высказался еще резче о «исполненных благих пожеланий тори, которые недавно объединились в „Молодую Англию“». Называя Дизраэли и других по именам, он насмешливо писал, что «мечта „Молодой Англии“ состоит в возрождении „веселой старой Англии“. <…> Цель, разумеется, недостижимая и нелепая, это, по существу, насмешка над всем ходом исторического развития». Энгельс отдал должное этой группе за то, что ее члены признают «постыдность существующего положения», но не более того.

Впрочем, Энгельс и ранее склонялся к необходимости насильственного изменения английского общества. Дизраэли, который всю жизнь пытался найти себе место в этом обществе, отнюдь не хотел с ним покончить. В известном эссе о консервативных идеях Сэмюэля Тейлора Кольриджа либеральный философ Джон Стюарт Милль писал, что тори могут защитить английские институты единственным способом — переосмыслив их целиком и полностью: «Чего мы имеем право ожидать от уже устоявшихся институтов, что они обязаны для нас сделать, дабы оправдать свое положение в качестве таковых? Разве не следует нам понудить их выполнять им предписанное или же со всей решительностью показать их полную несостоятельность?» Именно такую задачу Дизраэли поставил себе в романах «Конингсби» и «Сибилла», хотя его ответы не помогли ему склонить на свою сторону либеральную интеллигенцию. В 1847 году ведущий либеральный журнал «Эдинбург ревью» опубликовал длинный уничижительный обзор его политических романов, в котором утверждалось, что Дизраэли был противником «прогресса цивилизации, развития человеческого разума» — иначе говоря, всего того, к чему человечество «стремится, за что сражается и о чем молится последние три века». Оппоненты Дизраэли были правы в том, что девятнадцатый век ни при каких обстоятельствах не мог повернуть вспять к чему-то вроде великодушного феодализма, который существовал, возможно, только в воображении членов «Молодой Англии». Однако в романах Дизраэли по крайней мере удалось сохранить для истории свою мечту о том, какой должна стать Англия.

Сравнение политических романов Дизраэли, написанных в сороковые годы, с его автобиграфическими романами тридцатых годов ясно указывает на смену авторского фокуса. Контарини Флеминг и Вивиан Грей были автопортретами, созданными фантазией писателя, и, описывая своих героев, Дизраэли в воображаемом мире удовлетворял собственное честолюбие, которое не находило выхода в реальной жизни. В то же время Конингсби и Эгремонт отнюдь не списаны со своего создателя: они слишком бесхитростны и по-английски незамысловаты, чтобы искать в них сходство с автором. Их прототипами скорее можно считать членов «Молодой Англии» — искренних и слегка нелепых молодых людей вроде Смайта и Маннерса, которые вызывали у Дизраэли симпатию, но отнюдь не желание им подражать. Кто же в таком случае в этих политических романах сам Дизраэли? Этот вопрос можно сформулировать иначе: какое место занимает одаренный честолюбивый еврей в Англии, рожденной воображением Дизраэли и управляемой неколебимыми английскими аристократами?

Ответ таков: для Дизраэли все-таки нашлось место в этих романах, но не в роли главного героя. Он создал самое значительное и самое провокационное из своих литературных воплощений — образ Сидонии, еврейского серого кардинала международного масштаба. В «Сибилле» и «Танкреде» Сидония играет малозаметную роль, в «Конингсби» уже весьма весомую, но во всех трех романах он чрезвычайно важен для авторской концепции. Именно Сидония позволил Дизраэли представить, какое место он мог бы занять во властных кругах в тот момент своей карьеры, когда успех в парламенте казался ему более далеким, чем когда-либо. В то же время Сидония для Дизраэли — рупор, через который он провозглашает свою неугасающую веру в достоинство и могущество еврейского народа. Давно расставшись с мечтой стать Алроем, еврейским национальным лидером, он в образе Сидонии остается верным надежде, что еврейство может дать власть и самоуважение другого рода.

Разгадка могущества Сидонии в том, что он всегда за кулисами. На это обстоятельство автор обращает внимание с самого первого появления этого персонажа в гостинице, где он и Конингсби находят укрытие от ливня. Сидония производит сильное впечатление на молодого англичанина своей внешностью, выдающей в нем иностранца и человека незаурядного ума: он «бледен, с высоким лбом и проницательным взглядом темных глаз». Именно таким образом незнакомые люди всегда описывали самого Дизраэли — вспомним свидетельство очевидца в 1835 году: «Оно [лицо Дизраэли] было мертвенно-бледным, а из-под тонко очерченных изогнутых бровей сверкали угольно-черные глаза». Манера держаться у Сидонии та же, которой со всем тщанием старался следовать сам Дизраэли: «Если в его обращении к собеседнику и существовал изъян, то это был лишь некоторый недостаток искренности. Облачко насмешливости окутывало его речь, даже когда вы полагали, что он совершенно серьезен».

Там, где Вивиан и Контарини восторженны и серьезны, Сидония ироничен и отстранен. А причина такой отстраненности, как вскоре выясняется, заключена в том, что сфера политической жизни для него недоступна. Он обворожил Конингсби длинной тирадой о значении личной воли, перечислив множество героев, которые стали знаменитыми, еще не достигнув возраста Конингсби. «Не думайте, — говорит Сидония, — будто я считаю, что юность непременно гениальна. Я лишь утверждаю, что в юности гениальность божественна». И недвусмысленно дает понять собеседнику, что гений — это то, в чем сейчас нуждается эпоха: «От дворца до лачуги всем нужен вожатый». У Конингсби естественно возникает вопрос, почему Сидония — а он «без малейшего намека на притворство или желание пустить пыль в глаза <…> кажется человеком, который знает всех и всё» — не стремится сам стать вожатым этой эпохи. В эффектном завершении одной из глав дается ясный ответ:

В этой сцене есть что-то голливудское: вы чуть ли ни слышите фонограмму, в которой Сидония, таинственный незнакомец, под стук копыт уносится в ночь. Но цель этого диалога достаточно серьезна. Дизраэли дает понять, что Сидонии как еврею не суждено совершать подвиги. Со всей очевидностью, ему не дано и стать членом парламента, поскольку евреи все еще не имеют возможности произнести требуемую законом присягу. Однако не только законодательные ограничения влияют на судьбу Сидонии. Из дальнейшего повествования, когда автор излагает историю его жизни, мы узнаем, что он пресыщен и своими знаниями, и своим богатством: «При этом Сидония смотрел на жизнь скорее с легким любопытством, чем с чувством удовлетворения. Религия оградила его от устремлений, свойственных гражданину, а богатство лишило тревог, которые побуждают к действиям обычного человека». В каком-то более глубоком смысле ему как человеку многого недоставало: «Этот неиссякаемый источник счастья Конингсби мог обнаружить в восприимчивости собственного сердца. Однако для Сидонии он оказался недоступен. В самом его устройстве имелась некоторая особенность, точнее говоря, серьезная ущербность: это был человек, лишенный любви и привязанностей».