Однако тем временем у Алроя появился еще один советчик — Хонайн, брат Джабастера и его полная противоположность. Хонайн олицетворяет собой путь соблазна, который Исаак Д’Израэли называл «слиянием»: он добился богатства и почета, но только благодаря тому, что «сходил» за мусульманина. Впрочем, Хонайн считал, что вовсе не предал свой народ, а просто добился собственного освобождения. «Я тоже хочу свободы и уважения, — провозглашает он, обращаясь к Алрою. — И у меня есть и то, и другое, но я был сам себе мессия». Хонайн знакомит Алроя с принцессой Шайриной, прекрасной дочерью халифа, и он в нее влюбляется, хоть она и мусульманка. («Дочери моего народа не прельщают меня, хотя в них есть мимолетная прелесть», — признается Алрой, и Дизраэли разделяет это отношение.)

И вот теперь, на вершине карьеры, получив власть над империей и женившись на принцессе, Алрой начинает поддаваться соблазнам, таящимся в советах Хонайна. С какой стати, думает Алрой, ему покидать богатый космополитичный Багдад с тем, чтобы основать свою столицу в тесном неприглядном Иерусалиме? Почему бы ему, вместо того чтобы стать мессией только евреев, не властвовать над империей всех народов Востока? «Весь мир принадлежит мне, так неужели я должен уступить эту награду, всеохватную и героическую награду, ради того, чтобы освятить легенду, воплотив в жизнь смутное предание какого-то мечтательного священнослужителя? — спрашивает себя Алрой. — Неужто Господь воинств небесных так слаб, что мы должны положить предел его владычеству и ограничить всемогущество Его пространством между Иорданом и Ливаном?» С присущим ему озорством Дизраэли заставляет Алроя использовать клише современного ему английского либерализма: «Вселенская империя не должна опираться на сектантские предрассудки и монопольное право».

Джабастер пытается вернуть своего повелителя на праведный еврейский путь, но безуспешно. В конце концов он замышляет переворот, но терпит поражение, и его приговаривают к смерти. Однако с этого момента Бог лишает Алроя своей милости. Алроя побеждают в очередной битве, и он попадает в плен к Альпу Арслану, царю мусульман. И тогда снова появляется Хонайн с последним искушением: если Алрой обратится в ислам, ему сохранят жизнь. Но отпрыск рода Давидова усвоил свой урок. Сила Алроя принадлежит не ему, она — достояние его народа, и личная слава не значит ничего по сравнению с делом освобождения евреев. Отказ Алроя Альп Арслан воспринимает как вызов и в гневе отрубает пленнику голову.

Для Дизраэли — а он писал роман в самом начале своей карьеры английского политика — нравственная коллизия «Алроя» была весьма двусмысленной. Со свойственной ему нескромностью он представляет открывшиеся перед ним пути как выбор между разными видами мессианства. Стать еврейским национальным лидером, каким был Алрой, значило попытаться воплотить в жизнь мессианскую мечту о возвращении евреев на Землю обетованную. Тема возрождения Израиля мощно звучала не только в еврейском богослужении, с которым Дизраэли был слабо знаком, но и в английской литературе и культуре, где он неизбежно с ней сталкивался. С тех пор как Кромвель, побуждаемый надеждой, что «Господь вернет евреев домой с островов морских»[46] (как он сказал в речи перед парламентом в 1653 году), позволил евреям вновь селиться в Англии, некоторые английские протестанты с нетерпением ожидали возвращения евреев на Землю обетованную.

Примерно во время «дамасского дела» влиятельное лобби евангелических христиан убеждало министра иностранных дел лорда Пальмерстона побудить Британию создать еврейский дом в Палестине. Цели евангелистов были в известной мере прагматичны: в качестве официального покровителя евреев Британия могла оказывать определенное влияние на политику Оттоманской империи, как это делала Россия в качестве покровителя турецких православных христиан. «Здесь есть две группы, — писал в 1839 году британский консул в Иерусалиме, — которые несомненно смогут в будущем влиять на положение дел. Одна — это евреи, в чье владение Господь изначально дал эту землю, а вторая — протестанты, их законные отпрыски. И Великобритания со всей очевидностью является естественным блюстителем прав обеих этих групп».

Предположить, что протестантская Британия есть прямая наследница библейского Израиля и потому, как ни странно, ответственна за судьбу евреев, значило принять на себя бремя с тысячелетней историей. Лорд Шафтсбери, пэр, известный своим благочестием (он десятки лет возглавлял Общество по распространению христианства среди евреев), заявил Пальмерстону, что возвращение евреев в Сион лишь приблизит конец света. «Тревожусь о чаяниях и судьбе еврейского народа, — пишет он в 1840 году в дневнике. — Похоже, все созрело для его возвращения в Палестину, „готов путь царям от восхода солнечного“[47]», — цитирует лорд Шафтсбери Откровение Иоанна Богослова.

В конце концов этот энтузиазм не привел к каким-либо результатам, поскольку не учитывал ни дипломатические реалии на Ближнем Востоке, ни действительные нужды и чаяния евреев. По сути, он стал очередным проявлением старой английской традиции предпочитать воображаемых евреев реальным, обрекая иудаизм играть роль в христианской драме. Английские устремления и устремления евреев настолько отождествляли, что Уильям Блейк смог объединить их в своем знаменитом стихотворении «Иерусалим»:

Для Дизраэли, который был всегда чуток к проявлению как английских, так и еврейских чаяний, идея, что именно он может стать тем, кто возведет Иерусалим — возвратит евреям достойное положение, исполнив христианское пророчество, — вполне совпадала с его мечтами о своем всемирно-историческом предназначении.

Однако «Алрой» предлагает и иное представление об освобождении: самоосвобождение, которым кичится Хонайн, говоря: «Я был сам себе мессия». Альтернатива эмансипированного еврея, противопоставленная древним чаяниям Алроя, сводится к простой мысли: единственный вид свободы, который нужен еврею, — это свобода от иудаизма со всеми его устаревшими запретами и ущербностью положения в обществе. А для еврея, оказавшегося в положении Дизраэли — крещеного, вхожего в высшее общество, — этот вид самоосвобождения представляется неизмеримо более практичным, чем великие планы Алроя. Ведь даже Алрой подвержен искушению покинуть тесную еврейскую среду и стать предводителем многих народов, как дозволяют его способности. В романе скрыта серьезная нравственная коллизия, которую можно и не различить, если судить по его цветистой поверхностной канве. Автор смело и откровенно говорит о важнейшей еврейской дилемме: обязан ли Алрой (то есть Дизраэли) поставить свои дарования на службу еврейскому народу или себе самому и миру?

В свете дальнейшей карьеры Дизраэли ответ на этот вопрос, данный в «Алрое», глубоко ироничен. Роман не одобряет еврейское сектанство Джабастера (Дизраэли разделяет неприязнь своего отца к вмешательству духовенства в светские дела), но и отвергает ассимиляцию ради выгоды, к которой призывает Хонайн, ибо она ведет к утрате чести и жизненному краху. Действительно, различие между еврейской верой и еврейской сплоченностью, которое проводит Дизраэли, и его уверенность в возможности признавать второе, отказавшись от первого, — вот что делает роман «Алрой» важным протосионистским сочинением. Дизраэли предвосхищает утверждение Мозеса Ѓесса, что «добродетельный еврей — это прежде всего еврейский патриот». Если бы Дизраэли повиновался логике своего романа в собственной жизни, если бы он попытался воплотить идеи Алроя в девятнадцатом веке, то, возможно, превратился бы в реального Даниэля Деронду.