На бешеной скорости лжетакси уносилось прочь от Мошковца.

Пистолет от головы убрали, но судья не дёргался – бесполезно.

И разговаривать они, наверное, не будут. Так что он молчал.

…Автомобиль остановился во внутреннем дворе кафе. Кафе было закрыто; на дверях висела табличка: «САНИТАРНЫЙ ДЕНЬ». Ну да, сегодня Крысолов завершит свою санитарную обработку. И место выбрал... Это городок Варский, то самое кафе, где Крысолов когда-то встретил свою Большую Любовь. Которую потом убили, так что у Крысолова осталась только Большая Ненависть к тем, кого он считал виновными в смерти Большой Любви.

Крысолов вообще любит спецэффекты и театральность. Тонкая натура, склонная к художественному творчеству. Десять лет назад он отлично, высокохудожественно резал по дереву. Впрочем, резать у него и сейчас неплохо выходит.

– Проходите. И без глупостей.

Какие уж глупости. В сопровождении двух мрачноватых типов судья через кухню прошёл в полутёмный зал кафе. Его усадили за дальний столик в углу.

Напротив сидел Крысолов. Молча рассматривал приведённого к нему гостя поневоле. На столике стояла бутылка коньяка, два хрустальных стакана, тарелки с какими-то нехитрыми закусками. Крысолов открыл бутылку, плеснул немного в оба стакана.

– Вы выглядите измученным, Ульрих. Выпейте, вам полегчает.

Судья внимательно посмотрел на бутылку. На жидкость в стакане. Принюхался. Крысолов рассмеялся.

– Ульрих, я не повторяюсь! Это – не «царская водка». Это всего лишь хороший армянский коньяк. Расширяет сосуды, успокаивает нервы, предотвращает преждевременные инфаркты и инсульты. Пейте, не бойтесь.

Судья отхлебнул. Крысолов указал на тарелки.

– Закусывайте, не стесняйтесь. Вы ведь ещё и поужинать-то не успели…

– А зачем мне теперь ужинать? Джордж Джорджиевич, вы ведь привезли меня сюда, чтобы убить? Ну так и убивайте.

– Вы что же – готовы к смерти?

– К смерти нельзя быть готовым. Её всё равно боятся все. Но... Я знал, что однажды это произойдёт и со мной. Я видел, как вы убирали всех, по очереди... Всех, кто вас тогда посадил.

– Ну, допустим, не всех. Например, мой драгоценнейший папаша был расстрелян вполне официально, за хищения в особо крупном размере, по приговору советского суда. Сначала ваш коллега назначил ему в качестве меры исправления пулю в затылок, потом коллегия ваших коллег… извините за каламбур… это всё одобрила. Впрочем, я отметил это забавное совпадение – его расстреляли 20 марта 1985-го. В этот день Марии должно было исполниться 28…

Крысолов отхлебнул из своего стакана, мрачно посмотрел на судью и продолжил:

– Моего братца Джозефа – тоже, по большому счёту, отправили на тот свет ваши. Сначала он вместе с папашей, за соучастие в хищениях, тоже сгоряча схлопотал расстрел; потом апелляционная инстанция заменила высшую меру на 15 лет строгого режима. Я потом специально перечитывал дело о его смерти – и, как ни старался, не нашёл там ничего, что опровергало бы официальную версию. Гибель от несчастного случая на производстве в колонии. 1986 год. Вот не надо доверять циркулярную пилу телегентишке с образованием уровня «Высшая партийная школа»; у них руки не под пилы заточены. В том же 1986-м ваши психиатры в вашей психушке залечили мою мамашу. Их я тоже вполне понимаю – какого чёрта годами занимать койку в больнице и тратить продукты и лекарства на безумную старуху, не подающую никаких шансов на возврат к осмысленному существованию?

Крысолов налил ещё по полстакана. Кивнул судье:

– Выпейте! Это освежит вам память.

– Скажите, а почему вы оставили напоследок именно меня?

Ульрих поднял взгляд на Крысолова. Тот рассматривал его уже не мрачно, а как-то заинтересованно. Рассматривал долго. Потом заговорил, как будто обращался совсем не к судье.

– В Священном Писании христиан есть такие строчки… что-то типа жалобы или претензии. «Ты ни холоден, ни горяч. О, если бы ты был холоден или горяч!» Как будто про вас написано, Ульрих. Я понимаю, почему вы согласились вести мой процесс. Председатель КГБ СССР Хук, пытаясь спасти свою шкуру, рассказал мне всё. После того как стало ясно, что показательного процесса над антисоветчиком Лиандром не получится – было решено устроить уголовный процесс над спекулянтом Лиандром. Потому что – ну, не отпускать же! Слишком много я вашим тогда крови попортил. Я догадываюсь, с каких верхов вам позвонили и отдали приказ – судить и посадить.

– Мне никто не звонил, Джордж Джорджиевич. Звонили председателю Мошковецкого областного суда. Он просто вызвал меня и приказал. А я... Впрочем, вы всё равно и не поймёте, и не помилуете.

– А вы всё-таки расскажите.

На судью смотрели глаза какого-то экстрасенса. Крысолов словно пытался прочитать его мысли. А заодно – страшно подавлял волю к сопротивлению.

– Знаете, какое было у меня самое главное впечатление, когда я читал ваше дело, Джордж Джорджиевич?

– Слушаю с интересом.

– Я удивлялся – как же вы не похожи на меня. Вот во всём. Взять хотя бы эпизод с вашей… гражданской женой. Ну, когда ей захотелось полежать в ванне, а у вас в квартире ванны не было, поэтому вы сняли номер люкс в отеле на выходные. Я бы так не смог никогда.

– Почему?

– Про таких, как я, говорят «не орёл». Я бы обделался от страха от одной мысли – а ну, кто узнает? Пойдут слухи, кривотолки... Где взял денег на красивую жизнь? А у меня – только начало карьеры. И тот же председатель областного суда решает – кого продвинуть, а кого – задвинуть... В общем, я не рыпался, что называется. Он вызвал. Поручил вести дело... Я правильно понимаю, что сейчас у меня – что-то вроде предсмертной исповеди?

– Что-то вроде.

– Тогда слушайте. Да, я прекрасно видел, что это дело – туфта, сшитая не просто белыми нитками, а ещё вкривь, вкось и наспех.

И сажать вас за то, что вы продавали деревянные поделки своего же изготовления по той цене, по какой хотели, а не по разнарядкам Госкомцена – это бред. Но отказаться – значило бы поставить крест на моей карьере. К тому же я и в страшном сне не мог себе представить, что в итоге из вас выйдет и на какой должности вы окажетесь... И что крест будете ставить не на моей карьере, а на моей жизни.

– Ну, за белые нитки я понимал уже тогда. А вот все эти ваши решения... Вы же нашли лазейку в УПК, позволяющую назначить мне не пятилетку в колонии, а два года в тюрьме. Отправить меня отбывать наказание в Варский централ. Мария потом ездила ко мне на свидания на трамвае. Это-то что было?

Судья как-то жалко улыбнулся:

– Вы всё равно не поверите.

– А вы всё же расскажите.

– Я – не злой человек. По-настоящему злыми бывают люди или очень умные, или бесстрашные. А я – не очень умный трус, карьерист и приспособленец. Мне моя возможность и дальше работать судьёй; получать, со всеми доплатами, полтысячи марок в месяц; выйти на досрочную пенсию – всегда были важнее участи подсудимого. Да-да, и вашей тоже. Я знал, что вы отправитесь в тюрьму; ваша жена останется с маленьким ребёнком одна; почти без денег, потому что ваш приговор предусматривал конфискацию незаконно нажитого имущества... Что соседи за её спиной начнут шептаться, называя её воровкой, проституткой и всеми прочими словами... И что ни вы, ни она этого не заслужили. Поэтому... Я же всё-таки человек! Насколько мог, я облегчил ваш приговор. Я искренне думал, что вы отсидите свои два года, она вас дождётся, домой из тюрьмы вы приедете вместе на том самом трамвае. Рано или поздно всё это не то чтобы забудется, но, во всяком случае... Вы же лучше меня теперь знаете, у вас доступ к любым, самым секретным кремлёвским бумагам – сколько людей сидит у нас в тюрьмах за то, чего не совершали. Потом выходят, живут дальше, стараясь это забыть, как кошмарный сон. Я не учёл одного… – Чего же?

– Того, что я – это не вы. Я – не орёл. Вы – наоборот. Поэтому вы ничего не забыли и превратили в кошмар уже мою жизнь. Впрочем, зачем вам это знать? Это уже никого не волнует…

– Ульрих, вы уж коли начали – так исповедуйтесь до конца. Что вы там такого начувствовали за последнее время?