– Как тебе сказать... Я до сих пор не знаю, что было раньше, а что потом. То ли сначала я вдруг понял, что мне не нужны никакие другие женщины, кроме Маши, то ли всё-таки испугался, что потеряю её, если у меня будут другие женщины. Она как-то сразу это обозначила как главное условие: не хочешь регистрировать наш брак – обойдусь и без штампа в паспорте. Но у тебя не будет больше никаких других женщин, кроме меня. А я вдруг понял, что заранее на это согласен. Мне не нужны другие женщины, если есть Маша.
Никогда ещё Стеф не слушала его с таким вниманием.
– Ну и эффект внезапности, конечно! До сих пор не знаю, что такого Маша могла найти во мне, что почти сразу пустила меня жить в свою квартиру. Причём сразу же заказала второй комплект ключей – типа ты здесь не гость. Что такого во мне можно было найти?
– Пап, не скромничай! – Стеф улыбнулась и обняла его. – Ты...
Ты…
Она никак не могла подобрать правильные слова.
– Сегодня-то понятно: я глава государства! – улыбнулся Джордж. – А ещё? У меня на редкость циничный склад характера и рост 175 сантиметров. Воинствующая посредственность. Не то что Антон Герхардович Шпеер, без пяти минут военный аудитор ростом под 190, в которого влюбилась моя старшая дочь! – он рассмеялся.
– Пап! – даже в ночном полумраке было видно, как девушка покраснела от смущения. А отец обнял её и поцеловал.
– Дочь, не надо этого стесняться. Тем более что... Похоже, это у тебя наследственное. Маша тоже очень плохо умела скрывать своё раздражение, а любовь и вовсе не умела. И это было прекрасно... Кстати, вот, да. Я только у твоей мамы видел такие искренние эмоции. И мне хотелось рисовать её портреты. Для себя, а не на заказ. Это тоже к вопросу, как я понял, что её люблю. Потом я несколько лет тихо ненавидел весь белый свет, а потом появилась Финка – и её мне тоже захотелось нарисовать. Для меня это был уже сигнал – эта девушка не просто так мне встретилась. А чем тебя так очаровал младший Шпеер?
– Не знаю... Сама пытаюсь это понять. И не знаю, как это сделать.
– Попробуй ещё раз начать с самого начала. Вот было же что-то самое первое, что тебе подсказало – этот человек в твоей жизни не просто так.
Джордж обнял дочь и уже хотел отправиться спать – дал совет, так пускай Стеф теперь сама разберётся, с чего начался её роман с Антоном Шпеером. Но дочь истолковала всё иначе. Отвела взгляд и начала тихо говорить.
– Наверное, всё началось в кремлёвской больнице, когда там оказался ты. Ну, после... Тоник – он был вроде дежурного у дверей твоей палаты. Его отец просил подежурить.
Джордж понимающе кивнул. Да, было такое дело. Они трое – Герхард Шпеер, Рудольф и прокурор Заречный – довольно быстро поняли, что ни у кого из них не хватит сил взять власть в стране после Джорджа. И единственное, что у них получится в таком случае – испортить жизнь друг другу. И поэтому... У входа в палату, где лечилось Первое Лицо, встали охранники, они же – смотрящие ото всех троих. Рудольфа никто не отстранял от руководства Службой безопасности президента – поэтому люди из СБП сменяли друг друга в больничном коридоре, ни на секунду не оставляя без присмотра вход к главному пациенту страны. В другой половине коридора, тоже в режиме 24/7, присутствовали люди из прокуратуры, а где-то между ними – люди Шпеера. Учитывая особую деликатность ситуации – это должны были быть самые надёжные люди. Кто ходит к Первому Лицу? Надолго ли задерживается? Всё это было очень важно знать точно, чтобы хотя бы попытаться понять – куда в итоге вырулит вся ситуация? Поэтому время от времени в коридоре оставался дежурить младший сын Шпеера, Антон. В тот год он как раз поступил на первый курс Высшего военного финансового университета. Пусть привыкает нести ответственные дежурства, всё видеть, всё запоминать и делать точные доклады.
Стеф кивнула в ответ и продолжила:
– Это было в ту ночь, когда у тебя наконец-то произошло улучшение после двух недель страданий. Мы с Жозефиной держались как могли, но мы же всё понимали. Я до сих пор не представляю, как это можно было пережить. Постоянные боли в сердце, ночные кошмары... Тебя можно было уже не спрашивать, как ты себя чувствуешь – всё было понятно. И Майрановский с Линдси ничего толком не говорят. Надеемся на лучший исход, а чтобы он наступил – вы должны нам помочь. Постарайтесь радовать Джорджа Джорджиевича и рассказывать только хорошие новости. А это…
Джордж молча обнял Стефани. Он тоже всё видел. Как через силу улыбается Финка, как Стеф делает вид, что всё хорошо. Это тоже можно не объяснять, дочка. Сам знаю. Спасибо, что выдержали это испытание.
– В общем, ты наконец-то заснул, я вышла из палаты, закрыла дверь, отошла подальше... Я вообще хотела выскочить в другой коридор, но уже не смогла. Я разрыдалась в голос и рухнула на пол. Господи, я так не могу больше! Когда уже это кончится?! Дальше я помню только, как меня кто-то подхватил, чуть не на руках донёс до какой-то кушетки. Очень сильные руки и настойчивый голос. У меня истерика, а он держит и успокаивает: Стефани, пожалуйста, не надо. Уже не помню, что я ему тогда сказала в ответ, наверное, какое-нибудь ругательство – тебе хорошо, а у меня отец при смерти! Только он вдруг смотрит на меня, и взгляд испуганный. И – на «ты»: Стефани, пожалуйста, не говори так! Если твой папа умрёт – то эта страна рухнет. Вот прямо так и сказал, я запомнила – эта страна рухнет. Поэтому, мол, даже и не думай. И пожалуйста, перестань рыдать. Нам тут самим всем страшно. Мы тоже из последних сил держимся.
Стефани глубоко вздохнула и закончила:
– Дальше помню, что врач подбежал, отвели меня в процедурку, там дали что-то успокоительное. Я заснула. Просыпаюсь – уже день и все вокруг весёлые. Первая ночь, когда ты надолго и крепко уснул, а лекарства Линдси наконец-то начали действовать. Теперь только реабилитация – и домой.
– Вот оно как... – озадаченно произнёс Джордж. – Странно. Мне про это не рассказывали ни Агран, ни Шпеер, ни Заречный.
– Наверное, доктор запретил. Они ведь все боялись и слушались твоего кардиолога. Чтобы тебя не нервировать.
– Наверное... То есть ты вот так и запомнила? Ты упала на пол, а он тебя обнимает?
– Да. Крепкие, уверенные объятия. Хотя и не грубые. Наверное, он сел на пол рядом со мной. И голос. Тоник сумел меня тогда успокоить. А потом…
А потом можно не объяснять. В конце 1998-го кремлёвский новогодний банкет решили не устраивать – не провожать же торжествами этот проклятый год. Что там было в 1999-м – банкет был, но какой-то бесцветный. Как-то вообще не запомнилось, Шпееры всем семейством были или только Герхард с Еленой Эрнестовной. А вне новогодних корпоративов они не встречались – мучительно, призрак Санни мешает. Новый двухтысячный встречали широко – как-никак, аж четыре цифры в номере года меняются! – и от этого суетливо. Народу на кремлёвской ёлке было много, всем надо уделить внимание. О чём-то протокольно полюбезничали со Шпеером-старшим. И только две тысячи первый…
Они были втроём – Джордж, Жозефина, Стефани. Шпееры тоже всей семьёй. В том числе и будущий военный аудитор, курсант Антон Герхардович. Традиционные протокольные вежливости, рукопожатия, пожелания счастья в наступающем году. Ну, со стороны Первого Лица. Потому что его дочь... Сначала она просто заговорила с Антоном Герхардовичем и говорила с ним дольше обычного. Потом перебралась за столик к Шпеерам. И наконец, во время белого танца пригласила Шпеера-младшего. Со стороны, кстати, они очень красиво смотрелись – высокий молодой человек в форме курсанта и Стефани. Как же незаметно она повзрослела и стала похожа на Машу ещё больше. Ну, может, чуть стройнее, но в остальном... Юная красавица в светло-серебристом платье, так дополняющем смуглую кожу и тёмные волосы. Вот во время танца она пытается что-то смущённо шептать кавалеру на ухо. Неужели вспомнила тот случай в больнице и пыталась извиниться?
…Когда Жозефина открыла утром глаза, то увидела, что Гео стоит у окна и смотрит куда-то вдаль. И вообще, это называется «ушёл в себя – вернусь не скоро».
