- Что встал, будущий мужчина? - уточнил отец. - Шлем на голову, поплавок надуть! - и протянул мне освобожденный от рогожного чехла длинный предмет.

Предмет оказался гарпуном, сделанным, как было видно по зеленоватой патине, не из железа даже, а и вовсе из бронзы, и потому редкости и древности необычайной. Древко было охвачено петлей длинной и толстой веревки, ко второму концу которой я и привязал уже надутый к тому времени большой кожаный мяч. Воздух в мяче, кстати, держался вопреки здравому смыслу, и я понял, что поплавок, видимо, на совесть зачарован.

Триста ударов сердца спустя я уже сидел в слегка покачивающейся в отсутствие волнения лодке. Раскачивал мое судно я сам – сначала неловко, а потом все более умело отталкиваясь от спокойной воды тем самым, похожим на лопату, веслом. Куда плыть, я уже знал: строго от берега. Чего ждал от меня отец, я знал тоже: сегодня мой гарпун должен был насмерть поразить Морского Зверя Грю: именно так в нашей древней семье – испокон веку – мальчики становились мужчинами.

- Смотри, сын! Видишь, как ярок Высокий Свет? - вдруг закричал с берега отец, показывая левой рукой на неожиданное северное сияние, - Белка горной кручи прозревает путь твой сквозь бурю клятв!

- Как Вы себя чувствуете, профессор? - лицо склонившейся надо мной доктора Тычкановой выражало нешуточную озабоченность.

- Я... Я не знаю, - во-первых, я действительно не знал. Во-вторых, и вовсе слабо понимал, где нахожусь и что происходит. Саму Тычканову я, конечно, узнал сразу же, себя вспомнил нынешнего и верно, а вот в отношении всего остального были серьезные вопросы, и, в первую очередь к себе самому.

Видите ли, история, которую я вспомнил... Это была история чья угодно, но только не моя. Я, будущий профессор Лодур Амлетссон, действительно родился в середине октября, семнадцатого числа, только произошло это в последней четверти просвещенного и технологичного XX века. Поэтому выход в море за первым зверем состояться, конечно не мог.

В нашей семье, насколько мне известно, лодка давно была, выражаясь современным языком, виртуальной: просто некий рисунок, не очень похоже выполненный на земле. Гарпун, правда, был настоящий, но без поплавка, и метать его приходилось, стоя на твердой земле и на очень небольшое расстояние. Наконец, мишенью выступал не опасный и страшно по нынешним временам редкий, Морской Зверь Грю, а его реалистичное изображение – из тех, что сильно пьющий маляр может сделать валиком на обоях, прикрыв, для пущей надежности, залитые самогоном глаза.

В общем, воспоминание мое было больше похоже на сон – такие снятся при жестокой лихорадке.

Наконец, я окончательно пришел в себя.

Мохнатое мое туловище, полностью, правда, одетое, возлежало на кушетке в осмотровой комнате: той самой, которую совсем недавно имела в виду недоумевающая доктор Куяным Тычканова. Кроме нее самой, в помещении присутствовали обеспокоенные товарищи, все в белых халатах: старший лейтенант Мотауллин, администратор Бабаева, конструктор Ким и некоторые другие официальные лица, к стыду моему, в тот момент не опознанные. Отчего-то немного неприятным оказалось отсутствие инженера Хьюстона, но тот, видимо, просто не был поставлен в курс происшествия.

Коллеги наперебой обозначали озабоченность и выражали надежду на то, что все будет хорошо – ровно до тех пор, пока (через минуту после моего счастливого и окончательного пробуждения) сочувственная шумная толпа не была изгнана из осмотровой негодующей доктором Тычкановой.

- Как Вы себя чувствуете? - повторно вопросила Куяным после того, как за последним из посетителей закрылась дверь.

- Намного уверенней, - ответил я, сделав это, впрочем, гораздо бодрее, чем себя в тот момент чувствовал.

- Простите меня за внезапный сеанс пробуждения генетической памяти, - повинилась доктор, - но, в силу ряда причин, без него было не обойтись. Любая альтернатива заняла бы несколько дней и не дала бы столь же достоверного результата. - И, тут же, не дожидаясь с моей стороны ни вопросов, ни еще какой-то осмысленной реакции, спросила уже сама.

- Профессор, попробуйте, пожалуйста, вспомнить. Не оказывалось ли у Вас в руках, буквально в последнее время, какого-нибудь предмета, могущего выполнять роль артефакта, заклятого неизвестным эфирным конструктом? Что-то такое, что Вам буквально всучили, почти не интересуясь Вашим согласием, например очень торопливо и напористо? - доктор вглядывалась внутрь меня уже не с тревогой, а с неким исследовательским даже интересом.

- Нет, пожалуй, что ничего такого, - не очень уверенно ответил я, и вдруг вспомнил кое-что. Можно даже сказать, что меня внезапно посетило состояние, каковое галлы называют коротко и емко: deja vu.

- Странно, что Вы сейчас об этом спросили, потому, что такой предмет есть, - встрепенулся я. - И старший лейтенант, товарищ Мотауллин, интересовался этим же предметом, но, так сказать, с другой стороны. Вот, держите, - я вынул из кармана пиджака чудом до сих пор не потерянную, но изрядно измятую, записку с названием лекарства.

Доктор Тычканова отнеслась к предмету настороженно. В правой руке ее оказался волшебный жезл, и по его мановению буквально ниоткуда, точнее, с эфирного плана, явилась старинная шкатулка, тяжелая даже на вид. Явилась, утвердилась на перевязочном столике и сама собой приоткрыла крышку. Я, проявив недюжинную понятливость, положил бумажку внутрь выложенного черным бархатом главного отделения. Крышка захлопнулась, шкатулка вернулась на эфирный план.

- Я изучу, хм, предмет. Мы изучим, - сообщила Куяным в ответ на вопрос, который я даже не успел задать, но имел в виду. - Кстати, я думаю, что на сегодня мы закончили. Отправляйтесь к себе на квартиру и постарайтесь как следует выспаться. Проблем, я думаю, быть больше не должно.

Повиновался несколько заторможено, но к двери подошел быстро, и, уже открыв дверь, обернулся.

- Последний вопрос, доктор, - деловито и собранно, четко артикулируя звуки, уточнил я. - Зачем, собственно, все это было устроено и именно таким загадочным образом?

- Во-первых, надо было попытаться оторвать духу хвост, - начала доктор, будто собираясь для чего-то с мыслями и силами. - Для этого необходим сильный, и непременно мистически окрашенный, стресс. Скажу сразу: не получилось. Второй же момент...

- Тут все не очень просто и очень неприятно, - продолжила доктор Тычканова после короткой, почти театральной, паузы. - Мне нужно было убедиться в том, что Вы – это все еще Вы.

И вот – за меня взялись всерьез. Прямо по-настоящему взялись, если Вы понимаете, о чем я.

Каждый день, на протяжении двух с хвостиком недель, без перерывов на выходные и праздничные дни, подчинялся я некоему ритму и графику, сложным, но понятным.

Раз в два дня – непременный допрос, проводимый то начальником Первого Отдела, то как-то удивительно вписавшимся в нашу бредовую действительность, старшим лейтенантом, то еще какими-то серьезными товарищами...

Товарищей интересовало буквально все: не было такого момента в моей жизни – из тех, конечно, что я доподлинно помнил – каковой не был бы извлечен на свет Разума, внимательно изучен и закопан обратно, под груду почти таких же. Товарищи играли в доброго и злого полицейских, применяли эфирные средства, и даже, кажется, специальную химию – хотя за последнее я, конечно, не поручусь.

Явно творящийся полицейский произвол меня тогда, на удивление, не беспокоил: я являлся на допросы аккуратно, буквально минута в минуту, проводил на них столько времени, сколько требовалось компетентным органам, и даже не думал как-то сопротивляться. Сами допросы, кстати, казались мне дружескими беседами, были странным образом приятны и негативных эмоций не вызывали совершенно.

Тоже раз в два дня, только без наложения на другой раз – консультации и опросы в медицинском кабинете. По будням – прямо на Объекте, по выходным, видимо, ради разнообразия – в мурманском кабинете душетерапевта Валуева. Однажды в кабинете этом я встретил нашего штатного индоктринолога, но даже не удивился, а, скорее, обрадовался: помнил, что два гигантских габаритов доктора знакомы, и не только на профессиональной почве.