- Вас, товарищ профессор, наверняка интересует ответ на вопрос – что это такое только что было? - логично предположил старший лейтенант. Я кивнул.

- Должен попросить прощения, - товарищ Мотауллин всем своим видом изобразил эту самую просьбу. - Можно было бы свалить на аналитиков, но это целиком моя вина. Я то ли неправильно рассчитал Ваш нейропортрет, то ли ошибся в интерпретации... В общем, это был один из вариантов так называемого вербовочного захода. Считается, что человек с определенным типом личности, в случае наличия скрываемой информации о преступлении или просто какого-то постыдного знания, немедленно проявит себя и даст оперативному работнику в руки определенные козыри. Еще раз извините, ради Ленина.

Ленина я, как и любой порядочный европейский левак, уважал: гораздо больше, чем последовавших за ним советских вождей, коих искренне полагал соглашателями и ревизионистами. Реальная, а не сказочная, версия Советского Союза, кстати, удивила меня крайне редкими отсылками к жизни и творчеству Вождя – везде, за исключением монументального искусства и, почему-то, книжек для самых маленьких советских граждан.

Вот это вот «ради Ленина» отчего-то убедило меня в искренности сотрудника тайной полиции советского государства куда больше, чем весь остальной его короткий монолог и откровенно виноватый вид.

- Это был весьма своеобразный опыт, должен признаться, - я сразу же согласился и извинить собеседника, и продолжить общение. - Я понимаю, что у Вас на все это была служебная необходимость, и, возможно, даже инструкция, и готов принять произошедшее как недоразумение. Единственный вопрос – как Вы это сделали?

Тут я немного нарывался, конечно. Видно было, что вопрос, ради обсуждения которого явился старший лейтенант, важен и срочен, а я, формально приняв правила игры, продолжал тянуть время и мотать оппоненту нервы.

Старший лейтенант, между тем, к вопросу отнесся нормально, и даже ответил.

- Примерно вот так, - жезл, оказывается, все это время был в руке полицейского (или он как-то особенно ловко сумел извлечь оружие из кобуры). Короткий пасс, и в дверном проеме снова появился предыдущий собеседник, все еще красный лицом и пытающийся ослабить узел галстука.

- Маголограмма? - уточнил я.

- Нет, профессор, - несколько даже гордо уточнил старший лейтенант. – Вещественная иллюзия, без единого кванта заемных сил! Родовая, знаете ли, техника. Часто встречается среди орков, что равнинных, что горных, и ближайших их потомков.

Я немедленно вспомнил замечательный талант доктора Тычкановой.

- Профессор, не кажется ли Вам, - перешел к делу мой собеседник, - что все случайное и нехорошее, происходящее на Проекте, на самом деле – звенья одной и той же цепи?

Вы ведь помните, да, кто именно уже задавал мне подобный вопрос, и как потом его объяснял?

Я почти уже раскрыл пасть, чтобы поделиться и своими сомнениями, и выводами, и самим фактом того, что нечто подобное я уже обсуждал совсем недавно, и даже то, с кем конкретно вел недавнее обсуждение, но почему-то не стал. То ли неожиданно и избирательно сработала присущая любому европейцу фронда в отношении полиции, что криминальной, что тайной, то ли показалось некорректным обсуждать разговор с моим новым американским другом за глаза... Не стал.

Тем временем, полицейский принялся объяснять уже собственную позицию, и она оказалась весьма отличной от мнения Хьюстона в деталях, но очень схожа с ним в общем.

- Здесь, прямо на Проекте и Объекте, зримо воплощается чья-то злая воля, - сообщил товарищ Мотауллин, и не дожидаясь моего возможного возражения, продолжил. - Тут, как говорят у нас в народе, всякое лыко в строку. Все эти странные случаи производственного травматизма, регулярно вспыхивающие на ровном месте ссоры между коллегами, нападение на Вас, профессор, бандитов, каковых в Мурманске не встречали уже лет сорок, даже кража со взломом, во время которой ничего не украли... Во всех этих событиях прослеживается некоторый общий почерк.

Мне, конечно, интереснее всего было узнать, что и почему произошло конкретно со мной: любой человек по природе своей эгоист, и даже масштабные явления примеряет, в первую очередь, к собственной шкуре.

Собеседник то ли прочитал мои мысли, то ли просто понял меня без слов.

- Например, случай со взломом, - он посмотрел на меня внимательно и как будто даже тяжело. - Вы, коллеги из криминальной милиции, даже наши собственные специалисты старательно пытались понять, что именно было взято воровкой из Вашей служебной квартиры. А надо было искать не взятое, а оставленное!

Старший лейтенант принялся несколько переигрывать: сейчас он снова изображал глубокую неловкость.

- Сегодня утром мы осмотрели Вашу служебную квартиру. Извините, профессор, у нас не было иного выхода. Кстати, вот санкция прокурора области, точнее, Ваша копия документа, - на стол лег лист бумаги, украшенный большой государственной печатью, причем, не чернильной и проштампованной, а сургучной и накладной. Печать переливалась радужно, почти как маголограмма в служебном удостоверении полицейского – это, видимо, означало, что документ настоящий и печать не поддельная.

Я хотел было возмутиться, но товарищ Мотауллин меня опередил.

- И вот, смотрите, что мы нашли с обратной стороны изголовья Вашей кровати.

Прямо передо мной, на рабочем столе, очутилась карточка, то ли деревянная, то ли из плотного картона - рассмотреть было сложно по причине того, что сам найденный предмет оказался заключен в физический стазис-кристалл. Неприятный, как бы смазанный символ, выведенный грязно-сиреневой краской, изображал многолучевую звезду: символ мне неизвестный, но категорически неприятный, и даже, наверное, какой-то мерзкий.

- Вам ведь снились в последнее время кошмары, верно?

Дальнейшая беседа продлилась недолго. Старшему лейтенанту государственной безопасности кто-то позвонил на элофон – неизвестной мне, кстати, модели, непохожей ни на один аппарат стандартной советской линейки. Полицейский выслушал собеседника, все более мрачнея лицом, завершил разговор, и, обращаясь уже ко мне, снова извинился: ему надо было срочно оказаться в другом месте.

Договорились, впрочем, о продолжении беседы, сегодня вечером или на следующий день.

Уже выходя, почти выбегая из моего офиса, полицейский вдруг остановился и вновь обратился ко мне.

- Профессор, простите еще раз... Что за предмет прямо сейчас лежит в кармане Вашего пиджака? - спросил меня старший лейтенант Мотауллин, и тут же уточнил: - Во внутреннем кармане слева?

В обозначенном кармане оказался только сложенный вчетверо лист бумаги. Тот самый лист, на котором товарищ Хьюстон чуть раньше записал зубодробительное название нужного ему лекарства.

Демонстрационный экран разместили в рекреации у самого входа в столовую (или, иначе, у выхода из нее же). Сделали это очень быстро, и никто толком не понял, зачем именно: до того в приличных для вспомогательного помещения размеров комнате размещались удобные диванчики (для двоих), не менее удобные кресла (для одного) и карликовые пальмы в кадках (для всеобщего созерцания и эмоционального улучшения процесса пищеварения).

В общем, разместили и разместили – буквально на следующий день после тревожного моего разговора с товарищем старшим лейтенантом государственной безопасности.

Еще день спустя, прямо с утра, буквально во время завтрака, стенд осветился призывной надписью. Надпись зримо угрожала визитом на Проект его, Проекта, отца-основателя: историка, археолога, профессора кафедры археологии Тамбовского университета и даже члена Академии Наук СССР товарища Бабаева.

Сотрудники даже как-то подтянулись, и так, подтянутые, ходили потом несколько дней – пока Самый Главный, наконец, не приехал.

Тот же самый экран теперь сообщал, что сегодня, в субботу, в большом лектории состоится (именно так: не пройдет, а именно что состоится) научно популярная лекция на интересную тему «что мы все тут все забыли». Конечно, настоящее название лекции звучало как-то иначе, немного более длинно и значительно более официально, но общий смысл сводился к фразе в кавычках.