— С саблей я и сам неплохо дружу.

— Не хвались. У вас в Московии таких обычаев нет. Здесь если шляхтич дожил до седых волос, то он такой вояка, что сам Иисус его бы при Втором Пришествии в первый ряд поставил.

За разговором дошли до хозяйского дома. Внутри, в большом просторном и светлом зале о десятке окон, на полу и на лавках спали и продирали глаза с дюжину шляхтичей в потертых жупанах со следами штопки и застиранными пятнами крови. Еще сколько-то клиентов уже весело звенели оружием во дворе. Те, что в зале, выглядели как… душегубы. Одеждой, прическами, манерами сразу видно, что шляхтичи, но встреть таких на большой дороге, так рука сама к сабле потянется.

Посреди зала стоял огромный стол, на котором прислуга накрывала клиентам к завтраку. У стола — лавки, а во главе — резное кресло с подлокотниками. На лавках лежали ковры, а в простенках между окнами висели шпалеры, так, что пустого места на стенах как бы почти и не оставалось.

В камине, отделанном мрамором и украшенный родовым гербом, тлели угли. Шляхта считала, что «печь давала только тепло и была глухая и немая; камин же давал и тепло, и свет, и разговаривал с человеком».

По сторонам от камина по избежание пожара ничего матерчатого не висело, зато там от пола до потолка расположился целый арсенал холодного оружия, от прадедовских мечей до новых на вид трофейных татарских и русских сабель.

Ян представился лакею, тот сбегал в недра дома и позвал пана. Хозяин не заставил себя ждать. Дородный, тучный, краснолицый и сизоносый. Щеки выбриты, усы подкручены. Выглядит лет на пятьдесят, что по нынешним беспокойным временам немало. Особенно для человека, живущего с меча.

— Здравствуй, пан мельник. С чем пожаловал? — приторным голосом спросил Люциус Чорторыльский.

— Здравствуй, ясновельможный пан Люциус. По великой нужде пожаловал. Бедствия терплю неимоверные, страдаю аки великомученик, — ответил Ян, — Дозволь тебе своих друзей представить, гостей из дальних стран. Вольфа из Риги и Ласку из Московии.

Вольф и Ласка низко поклонились.

— Прошу за стол, — сказал Люциус, повернулся к слуге и щелкнул пальцами, — Накрой нам в малой столовой!

Правила приличия для просителей совершенно не однозначные и полностью определяются поведением вышестоящего. Если он сразу переходит к делу, то просителю надлежит говорить по существу, не растекаясь мыслью по древу. Если ясновельможный пан заинтересуется и захочет узнать подробнее, то так и спросит. Если же проситель начнет по своей инициативе топить пана в подробностях, то рискует получить отказ, так и не добравшись до сути вопроса.

Когда пан приглашает за стол, то это знак, что торопиться нельзя. Приглашение дает замечательный шанс заранее расположить к себе хозяина, еще не начав говорить по делу.

Раз уж пан считал нужным держать открытый стол в большой столовой, то для того, чтобы говорить по делу не во всеуслушанье ему требовалась и малая. Стол поскромнее, человек на шесть. Стулья вместо лавок. Снова камин, только поменьше. И огромный буфет. На стенах семейные портреты, на буфете красовались кувшины и кубки в том числе, из цветного стекла.

Ласка снова поискал глазами красный угол с иконами и снова не нашел. Решил, что пан католик, на этом и успокоился, просто перекрестившись.

Первым делом на закуску принесли мачанку. Горшочки с тушеным в густом соусе мясом и блины, чтобы туда макать.

Под мачанку выпили по чарке-другой крепкой местной настойки. Ян рассказывал полоцкие городские сплетни. Вольф отмалчивался. Ласка сказал, что он сын боярский и проболтался, что водку гонит. Поговорили о водках и прочих крепких напитках. Люциус знал столько, что хоть записывай.

Где-то в доме хлопнуло.

— О, виват, — обрадовался Люциус, — Как раз вовремя. Ты знаешь, мой московский друг, что такое бигос с виватом?

— Бигос это мясо, тушеное с капустой, — ответил Ласка, — А виватов отродясь не ел.

— Горшок с бигосом закрывают тестом и ставят на огонь. Как прогреется, тесто рвется с хлопком. Вот это, у нас говорят, виват.

Прибежали слуги, принесли большой котел с бигосом, где маринованная говядина и капуста утушились чуть ли не до однородного состояния. Под бигос выпили еще понемногу.

— Ходит слух, что под Дубровно нечисть собралась, да корчму сожгла, — сказал Люциус, — Что о том деле в Полоцке бают?

— Оооо, добрый пан, это ты хорошо спросил, — ответил Ян, — Тут с нами добрый молодец, который в той самой корчме побывал.

— Надо же, какая удача! — Люциус как-то искренне обрадовался, как будто у него был настоящий интерес к чудищам.

Ласка рассказал столько, сколько смог запомнить. Люциус слушал очень внимательно, спрашивал, какие конкретно чудища принимали участие.

— Колдун-кобзарь? Смотри-ка, куда забрался.

— Не местный? — удивился Ласка, — На Белой Руси своих колдунов мало?

— Колдунов везде мало. Они люди штучные и всегда не на виду. Вот ведьм чуть не в каждом селе. Правда, слабые они обычно. Но ведьмы. А колдунов днем с огнем не сыщешь, когда понадобятся. Верно, Ян?

Ян кивнул.

— И все поют? — спросил Ласка.

— Каждый по-своему чудит. Кто-то ростовщичеством балуется, кто-то девушек из приличных семей ворует. Кто и в мельника поиграть может, да, Ян? Но всем колдунам далеко до пана Твардовского из Кракова. Вот он чудит так чудит. Однажды гору перевернул. Другой раз на коне сквозь дом проехал. Да еще и верхом на петухе летает. А наш общий знакомый всего-то странствует как бродячий музыкант.

— Разве хороша жизнь скомороха? — спросил Ласка.

— А самогонщика жизнь хороша? — ответил Люциус, — Ты сын боярский и водкой балуешься, он колдун и песенками развлекается. Бают люди, что у немцев и короли в люди выходят, шляпу пониже надвинув. Простых девок огуливают под личиной рыцарей-однодворцев.

— Батя рассказывал, у них там карнавалы бывают, когда весь честной народ рядится чудищами в масках, и не поймешь, кто король, а кто мелкопоместный или и вовсе студент. И под личинами разное непотребство творят, об которое честное имя пятнать не хочется.

— Верно говорит. Бывал я на таких карнавалах. Эх, какие там дамы! Хочешь повидать?

— Благодарю покорно, но меня батя не отпустит. Сказал, не дальше ляхов ехать.

— Какое же у тебя к ляхам дело? Или погоди, ты еще про Дубровно недорассказал. Ведьмы были?

— Ведьмы были, — Ласка продолжил, — Не меньше трех. Самая лютая с зелеными волосами.

— Красивая?

— Кабы ей пасть поменьше, так и бояре бы оглядывались.

— Да что пасть, фигура как? Не разожралась, не отощала?

— Фигура как песочные часы. Сверху во, снизу во, посередине во.

— А сиськи как? Стоят или висят?

— Стоят как у молодухи.

Ласка посчитал бы подобные расспросы про любую приличную женщину откровенно оскорбительными и для нее, и для себя. Но вступаться за честь нечисти означало бы принять ее сторону. Да и не воспринимал он потусторонних существ и сущностей как обладающих честью. Описывал ведьму не как девицу, а как забавное пугало в виде девицы или картинку срамную.

— Так это Ядвига, данница Меднобородого. С чего бы ее под Оршу на Кощеевы земли понесло? Что скажешь, Ян? Куда Ян подевался?

Выпили еще. Люциус не заметил исчезновения Яна. Они с Вольфом вышли по малой нужде, хотя по времени так могли бы уже и большую справить. Ласка продолжил описывать чудищ.

— Лешие, водяные, упыри, стрыги, — прокомментировал Люциус, — Кого-то так и вовсе по твоему описанию не узнаю. Но добрая половина смахивает на данников Меднобородого, а не русского Кощея.

— А кто тот железный, что с веками до земли?

— Веки до земли, это Вий, король подземных гномов, — сказал Люциус, — Живут они хорошо так к югу отсюда, это если по меркам верхнего мира. Через подземный мир, оно, конечно, короче будет. Поднять-то Вия несложно. Я его знаю. Скучно ему, понимаешь? Посмотреть под землей у них там не на что. Привести в корчму его можно, особенно если сказать, что там ведьмы смазливые. Одна Ядвига чего стоит. Только зачем? Ради кого вообще вся эта свистопляска?