А у ниши происходила примечательная церемония.

Опираясь на посох, перед Чэнхуаном стоял старец. Лицо его было гневным. Дождавшись относительной тишины, он неожиданно визгливым голосом прокричал:

— Ты неблагодарное и несправедливое божество. Мы поставили тебя на солнечной площади, чтобы ты заботился о нас, о наших полях, о наших животных, об установлении правильного порядка на нашей части Поднебесной — в нашей деревне. Мы постоянно приносили тебе жертвы. Мы даже побили тебя, чтобы напомнить о нас и наших предках. Ты остался глух к нашим просьбам. Или Небо от тебя отвернулось? Такой ты нам не нужен. Мы решили не только наказать тебя, но и уничтожить. В свидетели мы берем Небо, оно не будет против нас. Ну, мо´лодцы, начинайте! — обратился старец к юношам, стоявшим рядом с ним.

Юноши с криками бросились к нише, вытащили Чэнхуана и стали крошить его. Через мгновение уже вся толпа пришла в движение. Каждому хотелось что-нибудь оторвать, отколоть от Чэнхуана. Крики, хохот, пыль стояли над площадью. Наконец все успокоились, толпа отошла от ниши и с удивлением люди увидели, что в нише не осталось никаких следов Чэнхуана. Его по кусочкам растащили. Осталась деревня без духа — хозяина местности, без Чэнхуана.

Какой-то испуг опустился на лица пожилых, да и молодым было неуютно перед пустой нишей.

— Сородичи, — вдруг раздался вновь над площадью голос старца, — не надо отчаиваться. Мы уничтожили, наказали бездеятельного Чэнхуана, мы же поставим нового хозяина, создадим его, и он будет честно исполнять свой долг.

— Создадим, сделаем, — радостно загудела толпа.

Под руководством старца десятки умельцев пошли в дальний лес, где еще можно было найти большие деревья. Выбрали хорошую толстую сосну. Спилили ее, приготовили чурбаны, принесли их в деревню. Вдали от любопытных глаз отобранные старцем резчики по дереву создавали новое местное божество, нового Чэнхуана. Там, где его делали, никто не имел права появляться, кроме старца и мастеров. Кто и что резал? Кто и чем красил? Никто не знал, но к концу четвертого дня тело нового Чэнхуана было готово. Трем старым женщинам приказали изготовить костюм Чэнхуана — несшитую генеральскую юбку-передник, куртку, сапоги на толстой прошивной матерчатой подошве. Сам старец сделал крылатый головной убор для божества.

Утром пятого дня после уничтожения старого Чэнхуана новый дух был совсем готов. Вновь в небо полетели теперь уже радостные крики, взметнулись песни. Огромная толпа вновь сопровождала юношей, которые шли за старцем и несли на вытянутых руках нового двухметрового Чэнхуана.

Все дошли до восточной площади. Старец подал знак, и нового Чэнхуана установили в нише. Тут же кто-то поставил чашу с рисом, кто-то бросил цветок из бумаги, кто-то возжег свечи. До полудня ходили деревенские поодиночке и семьями к Чэнхуану, одаривая его, представляясь ему и прося у него помощи, поддержки в своих делах, в жизни деревни.

Поздно вечером на опустевшей площади появился старец. Он был один. Он подошел к нише, опустился на колени, укрепил тонкую благовонную свечу, зажег ее и произнес:

— Ты — новый Чэнхуан, ты — наше божество, наш покровитель и защитник. Просим тебя, помогай нам, не заставляй нас гневаться на тебя, наказывать тебя!

Старец встал с колен и пошел домой, с трудом различая дорогу в наступившей темноте жаркой июльской ночи.

Несомненно, подобная ситуация уникальна в принципе, но совсем неуникальна для старого Китая, где рациональный взгляд крестьянина на взаимоотношения между ним и богами был нормой. Такое смелое и вольное обращение со своими духами и богами расковывало сознание народа, снимало преграду между мирами людей и богов (возникали представления, похожие на «врожденный атеизм» китайцев). Истоки подобного положения коренились, конечно, не в «естественном атеизме», а в глубоко пронизывавшей все слои китайского феодального общества идеологии прагматизма, выраженной довольно отчетливо в культе императора. Прагматизм на уровне трудящихся проявлял себя в форме рационализма как реального средства жизнеобеспечения самого себя, своих сородичей и своего потомства.

Не исключено, что питательной почвой подобных воззрений и высших и низших слоев общества старого Китая была натурфилософская концепция древности ян-инь («светлое — темное», «мужское — женское» и т. п.).

Концепция исходного дуализма мироздания стала не только базой высших и низших форм китайских идеологий, включавших и религиозно-мистические представления различных социальных слоев формирующегося классового общества, но и в более позднее время оказала серьезное и даже во многом решающее влияние на многие народы и страны Восточной и Юго-Восточной Азии. Диалектическое противопоставление активного и пассивного, положительного и отрицательного, светлого и темного, мужского и женского было объективной реальностью, природной очевидностью.

Сам дуализм философского истолкования причин и следствий явился уже почвой для будущего появления как атеистических идей, так и религиозных в мистико-алхимической форме, которую проповедовали и в средневековом Китае, и в средневековой Европе. И все-таки наиболее законченно, как бы статусно оформлено выглядят толкования, опирающиеся на признание дуализма мира, явлений природы и общества в китайской натурфилософии ян-инь, ставшей базой и этико-моралистического и политического учения Конфуция, и философско-религиозного даосизма, и тем более концепций, персонифицирующих природные явления, проявлявших себя в культах предков — хозяев местности чэнхуанов.

В основе идей философии ян-инь лежит представление, что естественно-очевидное взаимодействие первооснов ян — мужского начала и инь — женского начала породило Небо и Землю, пять исходных элементов, а затем на их основе — и все сущее, все существующее в мире.

Мир, Вселенная не какая-нибудь абстракция, а очевидное бытие, нечто явно материальное. Основатель философской школы даосизма Ли Эр, известный по китайским канонам как Лао-цзы — старец-философ (по легенде Лао-цзы родился лысым стариком значительно раньше Конфуция), назовет это материальное бытие дао, состоящее из известной столь же давно исходной субстанции ци.

Ян и Инь. Образ Солнца (мужской) — Ян и образ Луны (женский) — Инь

Ци комментаторы китайской литературно-философской классики в самом Китае и за его пределами понимали как некое определение идеалистического понятия «дух», их противники называли ци «эфиром», хотя и эфемерной, но все-таки материальной в своей сути частью мироздания. Древние материалисты, как и материалисты средневековья, воспринимали ци как обозначение первоматерии. Ян-инь в древнекитайской натурфилософии является дуалистической первоосновой, порожденной движением ян, когда движение зародилось, а инь, когда оно достигло крайних пределов.

От движения родилось Небо, а Земля — от покоя. Все существующее — производное от движения и покоя, как самого истинного пути Неба и Земли. Именно таким путем выражает себя материальное существование дао.

В китайской натурфилософии дао — закономерность проявления ци и, будучи началом сущего и сущности, понимается как объективная и абсолютная истина. Отсюда и возникли мистические социально-политические представления о том, что беды и несчастья людей — всего лишь ненужные вмешательства их самих и их правителей в естественные проявления дао. Даоская философия породила концепцию возвращения в природу, прекращения суетности социальных действий. Эти принципы с необыкновенной легкостью перешли от философского даосизма в даоскую религию, когда она начала оформляться под влиянием буддизма, закреплявшегося на китайской почве в середине I тысячелетия нашей эры. Первоначальная натурфилософия оказалась вполне совместимой с позднейшей откровенной мистикой и алхимией, поисками эликсира бессмертия.