Казалось бы, что такое две недели для такой огромной страны, как Китай! И все же я увидел, узнал многое и многих. Каждый день был насыщен до предела, и, когда пришла пора расставания, появилось ощущение, что друг друга мы знаем долгие годы. И в этом нет ничего удивительного: все тридцать лет моего ожидания встречи с Китаем спрессовались в ежедневных, ежечасных беседах и встречах, носивших откровенный характер. Мы говорили об истории и искусстве, о народном творчестве и народном быте, о традиционных верованиях и знаменитой китайской триаде религий — конфуцианстве, даосизме и буддизме.

В такой триаде первые две считаются национальными (хотя даосизм оформился как религия под влиянием буддизма), а последняя, буддизм, — чужеземной, но столь глубоко вросшей в китайскую землю, что широкие народные слои воспринимают ее тоже как национальную.

Здесь, в Пекине, моим гидом и добровольным оппонентом был Сюй — фольклорист и философ, в Шанхае — Цзинь, который рассказывал о нефритовом будде как неком чуде китайского религиозного искусства.

Посетить не только музеи Пекина и Шанхая, но и храмовые комплексы меня побуждали памятные сообщения о разгуле хунвейбинов в годы «культурной революции», надругавшихся над историей собственного народа. Я был рад, что в те годы удалось многое сохранить и почти все восстановить, что было разрушено, к середине 1987 года.

С этой целью — увидеть все своими глазами — Сюй и я пришли в храм Конфуция, расположенный в центре Пекина.

Каждый день моего пребывания в Китае был похож на праздник открытий уже известного, но представляемого прежде по книгам, увиденного когда-то на фотографиях и кинолентах. Я не только заново открывал для себя известное, но получил возможность прикоснуться к нему в прямом смысле слова. Вот и в храме Конфуция, под сводами традиционного храмового сооружения с четырехскатной черепичной крышей, вздернутой на концах вздыбившимися драконами, с красными стропилами и стенами, я явственно ощущал эпоху ушедших поколений. В центре зала изображение великого древнего философа, а по правую и левую стороны от него огромные каменные изваяния его 72 учеников.

Портрет Конфуция

Храм стоял за каменной стеной, в центре выложенного камнем двора, где лестницы, переходные мостики украшены беломраморными скульптурами драконов, небесных псов и фантастических птиц. Может быть, не все скульптуры были в этом храме — некоторые я видел и в Гугуне, и в Юнхэгуне. Может быть! Но не это важно! Важен наш разговор под сенью парковых деревьев рядом с Конфуцием и его учениками.

Мы начали его с обращения к традиционным верованиям древних китайцев, а то и их предков как национальной основе даосизма. Невольно разговор перешел на даосскую мистику, веру в волшебство и в возможность найти или создать эликсир бессмертия. На такой увлекательной волне наши мысли обгоняли слова, и каждому хотелось успеть привести пример из обширного литературного наследства китайцев как доказательство своей правоты.

— И все-таки, что заставляет вас, дорогой Сюй, сближать даоса Лю с мальчишкой Люхаром? — я задал свой вопрос, надеясь вернуть беседу к ее истоку.

Сюй медленно провел рукой по чисто выбритому подбородку и процитировал известное описание жития Лю Хайчжаня, а затем дал свой комментарий:

— Танская династия клонилась к закату, когда Лю Сюаньинь, блестяще сдав в шестнадцать лет государственные экзамены в столице, получил титул и должность. О чем речь в этом зачине жития? О чудесной мирской жизни юного Лю Сюаньиня, и только один намек — знаменитая династия идет к упадку, когда Лю получает и титул, и должность. И обратите внимание, какой хронологический перескок в последующем: «Лю Сюаньинь, сдав экзамены, оказался уже не на службе у Тан, а на службе у их противников, захвативших север Китая, Киданьской империи Ляо. Среди чужеземцев он был чужим». Вы следите за ходом повествования? Еще ничего не случилось, но уже грядет, уже предчувствуется разочарование в своей так блестяще начавшейся судьбе. Позвольте дальше не цитировать, дальше вы знаете не хуже меня.

Сюй замолчал. Я, конечно, знал эту историю хуже, но я знал, что Лю возненавидел свою государственную службу, ложь, обман, грязь алчной суеты и бился, ища выхода.

Лао-цзы — легендарный основатель философского даосизма в Китае

Разбирая императорскую библиотеку, он натолкнулся на сочинение Лао-цзы, философа, с именем которого связывают появление учения о дао — пути прозрения и природной чистоты. Лю наизусть выучил философский трактат, но многие места ему были непонятны. Однажды он встретился с настоящим даосом, одетым в рубище, питавшимся плодами деревьев, кореньями трав и запивавшим пищу прозрачной родниковой водой. Лю обратился к даосу с вопросами, а тот, прежде чем ответить, предложил спрашивавшему построить башню из яиц и золотых монет. И так и этак ставил яйца и монеты Лю, но ничего не выходило. Яйца бились, монеты рассыпались. Даос схватил монеты в пригоршню, поднес их к губам, что-то нашептал, тронул, повертел яйца и, быстро вставляя их в отверстия монет, соорудил многоярусную башню. Сооружение стояло прочно, утверждая чудо. Лю убедился, что даосы способны подчинять, как живые существа, обыкновенные вещи.

Лю решает покинуть житейскую грязь и уйти под сень природной чистоты. Он стал отшельником и там, в уединении, понял смысл дао, нашел ключ к бессмертию и вознесся на небо, став одним из патриархов даосской религии.

— Сюй, я внимательно перебрал в уме всю цепочку жизненных коллизий Лю Сюаньиня и понял, что именно монеты из построенной башни в сочетании с именем Хайчжань (Морская Жаба), которое принял Лю, став бессмертным, должны были ассоциироваться с тем симпатичным Люхаром, или Лю Хаем, который в народных представлениях состоит в свите бога богатства Цайшэня! — удивленно воскликнул я и, увидев одобрительный кивок Сюя, понял, чему улыбался мой китайский друг, когда я отказывал обоим Лю в сопоставимости.

— Вот-вот, именно так, — Сюй хлопнул себя по колену и продолжал: — народная традиция обязательно должна была найти какой-то подходящий даосскому патриарху синоним, ведь наш народ в основном был абсолютно безграмотным, и жития святых в литературной форме не могли быть понятными. То ли дело легендарная история юноши Лю Хая, или Люхара, которому на пути попадаются и жаба и монеты.

— Все-таки, Сюй, — перебил я, — академик Алексеев записал в Пекине интересное продолжение земной жизни Лю Хайчжаня. Новому даосскому святому, оказалось, угрожал давнишний его враг, ставший жабой при втором рождении. Видите, Сюй, это лишнее свидетельство буддийского влияния на даосов. Лю мог избавиться от врага — жабы, только выудив его из колодца на поясе, к которому была привязана монета. Будучи в первом рождении любостяжателем, жаба ухватилась за золотую монету, и Лю вытащил ее на свет божий. Тут появились бессмертные, вражда старинная была прекращена, и враг Лю (жаба) стал его другом и тоже бессмертным.

Сюй несколько раз пытался остановить меня, особенно когда я говорил о том, как жабу тянули из колодца, но я торопливо продолжал, и вот, когда я кончил, Сюй радостно воскликнул:

— Так это же главный сюжет в народном рассказе о юноше Люхаре.

— Сюй, я знаю его, но вы расскажите, может быть, будет что-то новое.

И Сюй рассказал ту повесть, которая сплела не только даосского бессмертного со смертным юношей, но и традиционные народные верования с религией, ставшей одной из главных в системе мистических представлений китайцев…

…Там, где возвышается гора Тайшань и извилистый приток Хуанхэ вяло катит свои воды, стоит большое селение, названное давным-давно «жилищем феникса». На самом краю селения стоит крытый старой черепицей дом. Как и все, он смотрит маленькими окнами на двор, глухой стеной выходит на улицу. Редко в зимнюю стужу змеится над трубой дым. Беден дом. В нем нет не только риса, но даже дров, хотя юноша, живущий в нем, дровосек.