Сквозь частую пулеметную трескотню и стук зениток различаю одиночные винтовочные выстрелы. Вспоминаю, что и у меня винтовка. Отрываю от земли отяжелевшее тело и вместе с другими бойцами бью с колена по пикировщикам…
И вдруг один из «юнкерсов» поволок за собой черную ленту дыма. Вот он клюнул носом, свалился на крыло и пошел вниз. Через несколько секунд мы услышали глухой взрыв.
— Отобедал, Змей Горыныч! Отобедал! — истошным голосом закричал Черешня.
Все мы кричали «ура», радовались, но Черешня, пожалуй, больше всех. Он так сиял, будто это ему удалось сбить бомбардировщик.
Не знаю, как повернулось бы дело дальше, но из тучи вывалились наши «ястребки». Одни из них стали «юнкерсов» щипать, другие с «мессерами» сцепились. Воздушный бой в сторону ушел, и я снова за винты на крышке термоса взялся.
Подошел Черешня, опустился на корточки, лицо пилоткой вытер.
— Ну, Федор Алексеич, — говорю, — вот и принял ты боевое крещение.
— Да, принял, — сказал он, как всегда, неторопливо и тут же улыбнулся уголками губ. — А что должность у повара спокойная, так ты, товарищ Иванченко, того… малость загнул. Какая уж она спокойная?
Ничего я ему не ответил. Да и что было отвечать?
Я САПЕР
Пехота, говорят, — царица полей, артиллерия — бог войны, разведка — глаза и уши… А саперы кто? Не придумали еще никакого им красивого названия. А надо бы — заслужили. Я не защищаю, я по справедливости. Уж кому-кому, а мне можете поверить. Испробовал Иванченко саперного хлеба.
В наступлении саперы плечом к плечу о пехотой, а чаще всего впереди пехоты. Потому что проходы в проволочных заграждениях и минных полях они делают. И вражеский дзот сковырнуть, если он огнем поливает, ходу пехоте не дает, тоже наша, саперная, забота.
А при отходе (и такое на войне случается) саперы последними идут. Мосты за собой подрывают, дороги минируют, завалы устраивают…
Иной раз вроде бы и затишье на боевом участке, а нашему брату, саперу, все равно работы невпроворот. На скуку не жаловались — всегда неуправка. На ходу обедали, стоя спали. И блиндажи мы строили, и мосты наводили. А то НП — наблюдательные пункты оборудовали, маскировали, дороги в порядок приводили… Да разве перечислишь все, чем сапер на войне занимается?
Эмблема у нас незатейливая: кирка-мотыга накрест с лопатой. А действовать приходится разным шанцевым инструментом. Если не топор и пила, то лом, лопата или миноискатель в руках. Потому и ладони что твой дуб. Твердые, жесткие…
Или взять, к примеру, мины. Есть ли что опасней, чем вражеские мины обезвреживать или свои ставить? Смерть и в лицо смотрит, и за спиной ходит.
А сколько бывало, что во время работы под пулеметный огонь либо под артобстрел угодишь… Но все равно дело свое делай. Всех обстрелов не переждешь и прятаться от пуль некогда.
Мины… Сколько их осталось позади!
Действует мина мгновенно и доли секунды на обдумывание не оставляет. От нее не убежишь и на дерево не заберешься. Поэтому правильно и справедливо говорят, что сапер ошибается только один раз. Второй раз ошибиться не дано. Промашку допустил, и нету тебя…
Но если уж снял ты, допустим, сотню мин, то, считай, сотне человек жизнь сохранил. Вот что такое саперная наша работа!
Немцы очень даже хорошо знали, что из-за мин никакого разворота войскам нету, и на мины не скупились. При отступлении так густо дороги, дома, землянки ими начиняли, что поди потом разберись… Много всевозможных «подарков» оставляли. Мины противотанковые, противопехотные, противотранспортные. Натяжного действия, прыгающие… Упрятанные в земле и внаброс. Мины зимней установки — под цвет снега. Летней установки — зеленые. Металлические, деревянные. Даже со стеклянными корпусами противопехотные встречались.
Смотришь, бугорок как бугорок, вроде бы крот вырыл. А то и вовсе ничего не заметно. Дерном, травой замаскировано. Притаилась мина, жертву подстерегает. И каждая какую-то хитрость в себе таит. Разгадать эту хитрость трудно, но обязательно надо.
Допустим, натяжного действия. Если чуть провисает проволочка — смело перекусывай ее кусачками, вытаскивай взрыватель… Но когда проволочка туго натянута — берегись, сапер! Тут не натяжного, а, наоборот, ударно-спускного действия. Присмотрись повнимательней и увидишь: предохранительной чеки нет и в помине. Ударник — стерженек, разбивающий капсюль, — проволочка удерживает. Стоит перерезать ее, тут же взрыв.
Умелому, знающему воину мины не страшны. На них тоже управа имеется. Поведешь рамкой миноискателя вправо, поведешь влево, шагнешь вперед, снова по сторонам поведешь… Выслушиваешь землю, как доктор больного. Вдруг слышишь: в наушниках тревожно зачастит — пи! пи! пи!
Проверишь, а то как раз и не мина, а осколок… Миноискатель на всякий металл сигнал подает. А вот деревянные мины не показывает. Тогда щуп выручает. Нехитрая штука, этот щуп, — обыкновенный тонкий стальной прут на длинной ручке, а ткнешь наискосок в грунт и сразу определяешь, есть там что или нет.
Как почувствуешь что-то твердое, неподатливое, все ясно: нашел то, что искал. Теперь щуп в сторону и начинаешь снимать маскировочный слой. Хоть ножом, хоть пальцами. Чем когда сподручнее. Работаешь осторожно, аккуратно, одним словом. Никакого панибратства мина не потерпит, торопливости не любит, авось да небось не прощает. Шутки с ней плохие…
Ко всему человек привыкает. Привыкает и к опасности. И страха никакого нет — обычная работа, как и все другие работы на войне.
И все же первую свою боевую мину я по сей день помню. Противотанковая она была — круглая как блюдо, с выпуклой темно-зеленой нажимной крышкой, где белой масляной краской написан номер — двадцать девять. Значит, мина уже где-то стояла, после этого успела побывать на складе, где маркировщик поставил порядковый номер, а затем вторично пошла в дело. Притаилась на взлетной полосе полевого аэродрома, которую мне поручили проверить.
«Ну все, кончилась твоя служба у фашистов», — подумал я и обвел рукой по окружности. Под днищем осторожно пошарил… А вдруг на неизвлекаемость поставлена. Но на этот раз ни бокового, ни донного взрывателя не было.
Фу-у… Уже легче. Остался главный, верхний взрыватель. Риска указателя стоит на «шарф», что по-немецки значит «опасно». Красная точка у красной черточки. Мина на боевом взводе.
Пытаюсь повернуть взрыватель справа налево — против часовой стрелки, чтобы красная точка встала прямо перед белой черточкой, у надписи «зихер» — «безопасно». А взрыватель ни с места. Заржавел или по какой другой причине застопорился, а только не идет.
Откровенно признаюсь, я малость растерялся. Как быть? Ясно, что силой тут не возьмешь, но и оставлять нельзя. Снаряженная, со взрывателем то есть, мина очень опасна, хоть и в сторону от дороги ее оттащишь. Уничтожить ее полагается. Так я и сделал.
Да-а, иной раз немало повозиться приходится, пока мину обезвредишь. Стоишь перед ней на коленях и видишь: ромашки сквозь колючую проволоку пробиваются, муравей между травинок ковыляет. Спешит, торопится по своим муравьиным делам. И никакого ему дела нет до войны, и не знает он, что тройной Иван локтем смерть задевает…
Это меня в нашей роте так прозвали — «тройным Иваном». Были у нас Иваны, был Иванов, Николай Иванович, но Иваном Ивановичем Иванченко один я оказался…
Слушайте дальше. Как-то проверяли мы брошенные немецкие блиндажи на околице села. Земля вязкая. Припорошена снегом. Дали мне тогда в напарники молоденького солдатика Кравчука Петьку, чтобы приучал его к саперному делу. Курносый такой, веснушчатый паренек. Неплохой паренек, старательный. Раньше в истребителях танков состоял.
Из госпиталя Кравчук к нам прибыл и по саперной специальности еще азы проходил. Но опыт и практика — дело наживное. Было бы только желание.
Подходим мы с Кравчуком к блиндажу. Добротный блиндаж, в четыре наката. Видим сквозь оконце — две бутылки вина и открытая банка консервов на столе. Вроде бы второпях оставлено. И сапоги на видном месте новехонькие, с широкими голенищами. Мода такая у немцев была — автоматные магазины они за голенищами таскали.
