Я устал, промерз, заиндевел как Дед Мороз. Непослушными пальцами с трудом стягиваю шапку-ушанку, а затем и шерстяной подшлемник. На нем множество сосулек. Протягиваю к огню красные потрескавшиеся руки.

Сижу, отогреваясь, блаженствуя, несколько минут. Хорошо, очень хорошо! А выпив кружку горячего чаю с куском рафинада, совсем забываю о ночных невзгодах.

Младший сержант Аникин не спеша перебирает лады своей гармошки и тихонько поет:

Неожиданно песня обрывается. Аникина вызывают на узел связи.

Я натягиваю на голову полушубок и, свернувшись калачиком, почти мгновенно засыпаю.

Но не успел, кажется, глаза закрыть, а уже тормошат, будят. Нет связи! Ищи обрыв, связист! И давай по-военному: одна нога здесь, другая там.

…Незаметно наступила весна. Почернел, растаял снег. Бездорожье. Распутица. Грязь наматывается на колеса повозок и машин, прилипает к сапогам. Катушка с кабелем, и без того увесистая, вроде бы вдвое потяжелела.

Между высотками на танкоопасном направлении вытаяли продолговатые деревянные ящики. Но мы-то знаем, что эти вроде бы безобидные ящики — противотанковые мины зимней установки…

А весна берет свое. Вот уже и трава зазеленела. Распустились первые цветы. И, кажется, нет весне никакого дела до войны, до наших повседневных невзгод и опасностей…

Вместе с Аникиным я отвечаю за телефонную линию от штаба полка до второго батальона. Батальон занимает выгодный рубеж, и немцы изо всех сил стараются выбить нас отсюда.

Не жалеют боеприпасов, долбят из орудий и тяжелых минометов. Все поле в больших и малых воронках.

Ох уж эти минометы! Нет ничего хуже для телефонного кабеля, чем мины. На кабель жалко смотреть: весь он в узлах, многочисленных сростках.

Связь нарушалась часто, и мы с Аникиным то и дело выходили искать повреждения.

Вроде бы если несколько раз пройти одной дорогой, она кажется короче. Но мне (да, наверное, и Аникину) путь от полка во второй батальон каждый раз казался все длиннее и длиннее.

В который раз наладив линию, возвращаемся на полковой узел связи. Опускаюсь рядом с Аникиным на сколоченную из необструганных досок скамейку. Лишь теперь чувствую, как гудят натруженные ноги.

Обстановка для сна не очень подходящая. Говорят по нескольким телефонам, входят и выходят связисты. Аникину все нипочем, он умеет мгновенно засыпать. За это ребята посмеиваются над ним. Аникин, говорят, «работает» без простоя. Минуты попусту не теряет.

Вот и сейчас он привалился спиной к стене — и готово, уже тихонько посапывает. Лицо его с чуть раздвоен-пым подбородком сосредоточенно, строго. Брови нахмурены, будто и во сне он выполняет какое-то трудное задание.

Я закрываю глаза, пытаюсь уснуть, но не могу. Этому серьезная причина. Больше полугода не было никаких известий от родных. Думал, что застряли в селе, под немцем, на свою беду, остались. Аникин утешал, говорил, что человек должен всегда надеяться на лучшее. Может, уехали они на восток… Он же надоумил меня написать в приуральский город Бугуруслан, в специальное учреждение, где эвакуированные на учете значатся.

И вот радость: приходит письмо из Воронежской области, из совхоза «Завет Ильича». Оказывается, в этот совхоз мои старики и братишка племенной скот доставили и там же на работу поступили.

Отец не писал, но я и сам догадывался, сколько они в пути горя натерпелись — по дорогам, забитым колоннами автомашин, обозами, беженцами, гуртами скота. Немецкие летчики хотя и видели, что мирное население отходит, но никого не щадили, все живое из пулеметов расстреливали. Мои родные просто чудом уцелели.

Сижу в блиндаже рядом с Аникиным, а мысли мои далеко-далеко отсюда, где-то по Воронежской области блуждают.

Вдруг слышу хрипловатый, как у всех заядлых курильщиков, голос начальника узла связи:

— Кончай ночевать, Аникин! Ну и спишь ты, словно сурок!

Аникин вскакивает, ошалело трясет головой, отгоняя остатки сна, и озабоченно говорит мне:

— Опять связи нет! Пошли, Ваня!

Беру провод, сумку с инструментами, вскидываю на плечо винтовку и выхожу. Тихо. Ни минометного, ни артиллерийского обстрела. Мы привыкли к звукам стрельбы почти как человек привыкает к тиканью часов в комнате.

Аникин как старший идет впереди. Вот он наклоняется и молча показывает рукой на обрыв. Чернеет неглубокая свежая лунка — след падения мины.

Разыскиваю отброшенные в стороны концы провода. Соединяю их по всем правилам — «восьмеркой». Дотрагиваюсь кончиком языка к оголенному сростку, так делают все связисты, и чувствую легкое покалывание. Есть ток! Аккуратно обматываю провод изоляционной лентой… Вызываю батальон, вслед за ним полк. Полный порядок. Слышимость нормальная.

Я доволен: связь восстановлена. А надолго ли? Эх, хорошо бы хоть один денек прожить спокойно! Хоть один день не мчаться сломя голову на линию. Да где уж там! Не жить нам спокойно, пока не разобьем проклятых фашистов…

Аникин снимает с плеча телефонный аппарат в потертом, видавшем виды брезентовом чехле, затем винтовку. Оглядывается вокруг и ложится на нагретую весенним солнцем землю, забрасывает руки за голову.

Рядом с ним сажусь и я. Тихо. Будто и нет никакой войны. Так проходит минут пять, может, десять. Уходить отсюда не хочется, но служба есть служба — подключаюсь к линии.

Бегут, бегут по проводу человеческие голоса. Командир второго стрелкового батальона, называя себя «канарейкой» (ничего не поделаешь — надо хранить военную тайну), разговаривает с «соловьем» — начальником штаба полка. Комбат просит подкинуть ему «блинчиков» и «огурчиков». Я прекрасно понимаю, что речь идет о противотанковых минах и снарядах… Потом начальник штаба напоминает комбату о каких-то списках, наградных листах…

Аникин неторопливо, со вкусом выкуривает махорочную самокрутку и поднимается. Поднимаюсь и я.

Снова Аникин, немного косолапя, идет впереди, за ним я. Неожиданно он останавливается. Куда и девалось мечтательное, задумчивое выражение его лица! Оно становится настороженным и суровым.

Он садится на корточки и подзывает меня рукой.

— Смотри!

Внимательно всматриваюсь, но ничего подозрительного не замечаю.

— Что тут, Павлуша? — спрашиваю.

Аникин молча отклоняет куст шиповника, и я невольно холодею. К малоприметной черной нитке нашего провода подсоединен немецкий двухпроводный кабель.

Хотя я без году неделя связист, но понимаю, что это означает. Снимаю с плеча винтовку и досылаю патрон в канал ствола.

Аникин осторожно вытягивает замаскированный дерном кабель. Чуть пригнувшись, идет вперед.

Кабель змеей скользит у Аникина между пальцев и приводит нас к оврагу. Густой дубняк так разросся, что сквозь путаницу ветвей едва виднеется небо. Сумрачно. Прохладно. Тянет сыростью.

Мы уже не идем, а ползем по-пластунски. Нервы напряжены. Что ждет нас за тем вон молчаливым кустом ольшаника? Не загремит ли из бурелома автоматная очередь?

Но что это? Вдруг — здесь уж не обойдешься без «вдруг» — улавливаю приглушенный голос. Замираю, будто к земле меня пригвоздили. Обостренный слух различает всего несколько слов, но и этого достаточно.

Аникин тоже слышит чужую речь и ободряюще касается моего плеча. Не робей, мол, Ваня. Потом дает мне знак ползти вправо. Понимаю его без слов и отползаю. С двух сторон подбираемся к тому месту, откуда донесся голос. Выглядываю из-за куста. В склоне оврага что-то вроде пещеры. Рядом два немца. Один, упитанный, широкоплечий, стоит на коленях у портативной радиостанции. Лицо у него спокойное, я бы сказал, даже красивое. Второй, щуплый, в круглых роговых очках, полулежит на плащ-палатке. Возле уха телефонная трубка. Карандаш бегает по блокноту.