Между собой мы никогда об этом не говорили. Не барышни, чтобы копаться в переживаниях. Каждый выполнял свой воинский долг без громких слов и напыщенности.

…Прибыли с задания Николай Иванов, Вася Шмаков, другие ребята. Пора бы вернуться и Белых с Кравчуком, а их не слышно и не видно.

Что может быть тяжелее неизвестности, ожидания? В тот день у повара осталась добрая половина варева. Даже Шмаков наотрез отказался от добавки.

Меня грызла досада. Вот подвел проклятый чирей! Из-за него на задание не пустили. Почему-то казалось, что, будь я там, где Кравчук, все было б иначе.

В голове всевозможные мысли, предположения. Могли не управиться… Отсидятся в укромном местечке и придут. Ведь и другие иной раз задерживались.

Медленно тянулся день. Все валилось из рук, ничего не хотелось делать.

Но тут старшина Пащенко, ротный парторг, письмо принес с двумя десятками подписей. Письмо было от наших «подшефных». Неподалеку от лежневки, где мы работали, в сырых землянках, в тесноте и нужде ютились старики и малые ребятишки. Те, что к партизанам уйти не сумели. Село их каратели сожгли, и остались они без крыши над головой и без самого что ни на есть необходимого.

Горько было видеть этих горемык, шефство мы над ними взяли.

Саперы — народ мастеровой. Двери в землянках навесили, полы настлали, фанерки и куски картона стеклами заменили. Ну и хлебом помогли, сахаром, солью…

Уселись в кружок, слушаем, что люди нам написали, и как-то сразу легче стало на душе. Все же приятно, когда добрую память о тебе хранят.

Такое письмо без ответа оставить никак нельзя. Сочинили мы коллективный ответ, а там и сумерки наступили.

Прошло еще несколько томительных часов. Уже и полночь не за горами, а Белых с Кравчуком все нет и нет. Все встревожились не на шутку. Капитана Очеретяного то и дело вызывали к телефону из политотдела дивизии, из штаба полка. Мрачный, осунувшийся, он односложно отвечал: «Пока нет. Ждем».

Шмаков молча курил цигарку за цигаркой. Необычно серьезный, притихший, он часто поглядывал на светящийся циферблат своих часов и тяжело вздыхал.

Мне не сиделось на месте, и я без всякой цели побрел по глубокому ходу сообщения. С неба смотрели редкие звезды. Невдалеке, на болоте, хором кричали лягушки. Проблеял барашком невидимый в темном небе бекас…

И радостно и удивительно было слышать эти мирные звуки. Будто не полыхает зарево войны, не оплакивают матери своих сыновей, а жены мужей…

Я вздрогнул от этой мысли, снова стал думать о Белых и Кравчуке. Даже представить страшно, что стряслась беда. Не должно с ними случиться ничего плохого. Двух братьев потерял Петя Кравчук летом сорок третьего… Один стрелком-радистом летал на пикирующем бомбардировщике, другой пулеметным взводом командовал… Неужели война заберет у родителей и младшего сына?.. У Белых, я точно знал, жена и дочурка в таежном поселке за Нижнеудинском.

Я прижался грудью к холодной стенке окопа. Впереди лежала «ничейная» земля. Пустынно, тишина. Настороженная, враждебная тишина.

Вдруг — сколько тех «вдруг» на фронте! — взлетела белая ракета. Стало светло как днем. Коротко протарахтел немецкий крупнокалиберный пулемет.

За несколько мгновений я успел заметить многое: большие и малые воронки от мин и снарядов, черневшие вдоль нашего переднего края, консервные банки и гильзы на проволочном в несколько рядов заграждении, застывший мертвый танк с белым крестом на опаленной башне…

Снова в ночном небе повисла «чертова свечка» — ракета, и снова заговорил пулемет.

«Может, наши возвращаются, — подумал я. — Вон как немцы всполошились».

Я ожидал, что вот-вот появятся Белых и Кравчук, возбужденные, счастливые, в грязи с головы до ног. И все тревоги, волнения сразу будут забыты.

Но пулемет умолк, и я понял, что ошибся. Не пришли наши ребята, не пришли…

Слева по траншее послышался чей то недовольный голос:

— Гришка, ты куда мою зажигалку задевал?

Через минуту-другую поднялась ленивая перебранка из-за утерянного перочинного ножа.

Неприятно мне стало все это слушать. Белых и Кравчук жизнью рискуют, а тут спорят из-за какого-то ножа, зажигалки… Мелко и ничтожно.

Я стряхнул комочки земли с рукавов гимнастерки и пошел обратно по ходу сообщения.

Два солдата тащили за веревочные лямки патронные ящики… Прошел бронебойщик с длиннющим ружьем, напоминающим старинный мушкет.

У поворота траншеи на меня налетел Шмаков, едва с ног не сшиб.

— А я тебя разыскиваю! Нашлись наши! Разведчики соседней дивизии подобрали!

Под горло подкатил горячий клубок. Я сглотнул, чтобы снять спазму, и схватил Шмакова за плечо.

— Как это «подобрали»?

— Ты бы полегче, Иван Иваныч, — поморщился он. — Так и руку недолго оторвать… Что мне сказали, то и тебе передаю. А точно не знаю…

Я больше не слушал Шмакова и помчался в роту. Там Иванов, Черешня, еще десятка полтора солдат обступили капитана Очеретяного.

— Был, был в медсанбате, — услышал я голос Очеретяного. — Сейчас обо всем расскажу… Заходите ко мне.

В командирской землянке, положив голову на скрещенные руки, дремал солдат-телефонист. Увидев нас, вскочил, протер глаза, смущенно улыбнулся.

Мы разместились на нарах, на грубо сколоченной скамейке. Кому не хватило места, прислонились к стене. Ждали.

Капитан снял свою матерчатую фуражку со звездой защитного цвета и облокотился на маленький одноногий столик. Лицо суровое, озабоченное. Виски припорошены сединой, будто изморозь на волосах, будто только что пришел с улицы, где метет снег…

Капитан без нужды переставил с места на место самодельную коптилку из сплющенной снарядной гильзы и заговорил хриплым, каким-то надтреснутым голосом:

— Белых и Кравчук задание выполнили. Все, что требовалось, разведали. Сведения доложены командованию… Оба они сейчас в медсанбате. Белых в тяжелом состоянии, и к нему меня не допустили. Едва уговорил медиков, чтобы с Кравчуком повидаться…

Очеретяный свернул тоненькую цигарку и, не закурив ее, положил на край консервной банки, служившей пепельницей.

— Говорил я с Кравчуком… И вот что узнал. По пути домой они нарвались на немецких патрулей. Уйти ушли, но сделали большой крюк. Оказались много северней того места, где намечали. Ткнулись через немецкую передовую — осечка. При второй попытке удалось пройти.

И все же немцы заподозрили неладное, открыли минометный огонь. Белых распахало ногу. А Кравчуку мелкие осколки рассекли лоб, повредили веки…

— Эх, судьба! Все вкось да поперек! — с горечью сказал кто-то.

— Спрятались в какой-то канаве, перевязали раны…

— Ослеп Петька? — упавшим голосом спросил Иванов.

— Ничего страшного нет, — успокоил капитан и, чуть помедлив, добавил: — Медики заверили, что видеть будет.

Все мы облегченно вздохнули. Лишь бы не ослеп, вот что важно.

— Весь вчерашний день просидели они в канаве. Под палящим солнцем, без воды… — слова будто застревали у капитана в горле. — Чуть стемнело, Кравчук взвалил на спину товарища, взял оружие… Белых как зрячий указывал дорогу… Где-то на полпути к своим выручили разведчики.

Капитан умолк и взял свою цигарку.

Не говоря ни слова, все по одному вышли мы из землянки.

На сердце у меня было тяжело. Я представил себе покоробившиеся от засохшей крови бинты, сделанные наспех повязки. Представил, как стонал и впадал в беспамятство Белых, как, ничего не видя перед собой, тащил товарища Петя Кравчук, тащил, стиснув зубы, чтобы не заплакать от бессильной злости; как он лежал, тяжело дыша, прижавшись окровавленным лицом к земле…

Ну что еще сказать? Белых долго лечился в тыловом госпитале. Воевать ему больше не пришлось — списали по чистой. А Кравчук вскоре вернулся в нашу роту.

ЗУБЫ ДРАКОНА

Пришел и на нашу улицу праздник. Что ни день, то радостные сообщения Советского Информбюро. Освобожден Вильнюс. Фашистов вытурили из Паневежиса, вышибли из Шауляя…