Ребята давятся от смеха, Шмаков хоть бы что, даже не улыбнулся.

Пообедали, Шмаков достал из кармана вышитый шелком кисет, скрутил цигарку чуть ли не вдвое толще винтовочного патрона, грудь выпятил, спрашивает басом:

— Ну как, солдатики, пайка хватает?

Все уже знают, о чем речь, но в несколько голосов отвечают:

— Хватает, даже остается.

— А куда остатки деваете?

— Доедаем, даже не хватает!

Шутка, конечно, неновая, не раз ее слышали, но и на фронте людям посмеяться охота…

На рассвете нажали наши, прорвали немецкую оборону и пошли вперед. А в наступлении большая расторопность нужна, чтобы бойцов вовремя накормить. Потому что рота на месте не стоит. Только что тут была, а к вечеру, глядишь, за десять километров ее ищи.

— Видишь, — говорю Черешне, — как противотанковая артиллерия действует? Огнем и колесами пехоту сопровождает. Так и нам с тобой, Федор Алексеич, нужно. Кашей, так сказать, и колесами роте помогать. На голодный желудок, сам понимаешь, не очень-то повоюешь. А как получит красноармеец горячий приварок, так и настроение у него, ясное дело, боевое.

Запряг я Алмаза в двуколку. На козлах вместо ездового умостился. Рядом Черешня. Поехали роту догонять.

За ночь пыль на дороге отсырела. Мягко катятся кованые колеса.

На перекрестке замечаю фанерку с надписью: «Стой! Опасно! Дорогу просматривает снайпер».

«Уже не опасно, — думаю. — Был снайпер, да весь вышел. И след, поди, простыл».

Миновали по объезду давным-давно взорванный мост на нейтралке. Дальше пошли противотанковые ежи — сваренные крест-накрест металлические балки. А вот и обозначенный вешками проход в проволочном заграждении. Темными амбразурами смотрят на нас молчаливые, уже нестрашные немецкие доты, дзоты, железобетонные колпаки…

Придержал коня, дал Черешне рассмотреть подбитую самоходку с намалеванной на броне пантерой. Ствол пушки разворочен прямим попаданием и похож на какой-то нездешний цветок с огромными стальными лепестками.

Наши артиллеристы постарались и в ходовую часть еще добавили. Нескольких траков у самоходки как не было.

Где-то впереди гудит, громыхает, ухает… Бойко бежит наша вороная лошадка. К стрельбе она привычная, только ушами настороженно прядает да хвостом от оводов отмахивается.

Глянул я сбоку на Черешию. Бледноват он чуточку, губы сжал, но молчит по своему обыкновению.

Кончился лесок. Дальше место открытое. Видно, как снаряды рвутся, как взлетают и медленно оседают вниз пепельно-серые фонтаны земли.

«Куда же ты? Неужели не видишь, что впереди творится?» — взглядом спрашивает меня Черешня.

А я как ни в чем не бывало останавливаю Алмаза, прыг с двуколки на землю. Потник поправил, чересседельник подтянул. И все это медленно, не торопясь. По себе знаю — когда товарищ не паникует, на душе спокойней становится, чувствуешь себя увереннее.

Укрыли мы кухню в овраге. Черешня с конем остался, а я пошел роту разыскивать.

Встретил подносчика боеприпасов. От него узнал, что наши в коноплянике на задах села окопались. А в селе немцы закрепились и с высотки напропалую шпарят, вдоль и поперек крестят. На лошади ни за что днем не проехать.

«Что же делать? — думаю. — Июль месяц. Жарища.

Суп в котле до ночи не выдержит, наверняка скиснет».

Возвращаюсь и всю обстановку Черешне выкладываю.

— Что сразу, — говорю, — суп на землю выливай, что ночи жди — один толк, все равно испортится.

Потупился повар, между бровями глубокая складка пролегла. Молчал он, молчал, а затем глухо говорит:

— Конечно, суп супом, но если сейчас в роту добираться, убить могут… И очень даже просто… Подождем, может, отойдут немцы.

Чувствую, злость закипает во мне. Но сдержался и сухо, выдержанно отвечаю:

— Ты, брат, как хочешь, а я отсиживаться здесь не собираюсь. Подумай, каково бойцам под огнем да еще не евши?

Злой, словно черт, набил я вещмешок сухарями. Супу налил в термос.

По ссутулившимся плечам повара вижу — трудно ему. Колеблется, не решается, что-либо делать.

Я уже одну руку в лямку термоса продел, как Черешня подошел.

— Одного термоса мало будет, — говорит тихо и глаза отводит. — Что тридцать восемь литров на роту? Погоди, еще один наполню.

«Вот это другой разговор, — обрадовался я, — давно бы так!» Но Черешне ничего не сказал.

Нагрузились мы и пошли. За спиной у каждого по термосу. На шее «сидорок» с сухарями, в руках винтовка. На ремне подсумок, гранаты. Таков уж порядок на передовой: ни шагу без оружия. На войне как на войне. Случилось же в соседнем батальоне, что два немецких разведчика на повара нарвались. Хорошо, что не растерялся парень. Черпак в сторону и двумя выстрелами обоих уложил.

Шагаем по исклеванному минами шоссе мимо корявых, приземистых осокорей. С телефонных столбов порванные провода свисают.

Наверное, заметили нас вражеские наблюдатели — из пулемета ударили. Мы с Черешней в кювет скатились. Пули над головой свистят, осколки из булыжника высекают.

Но едва пулемет в сторону огонь перенес, мы через шоссе перемахнули и за кустами схоронились.

Вижу, из термоса у Черешни тонкой струйкой суп вытекает. Пуля, выходит, угодила. Застругал я колышек, дырочку заткнул.

Смотрит повар на свой термос, ничего не говорит, только нервно позевывает.

Ну в конце концов добрались к своим. Увидел нас Шмаков, командирским голосом приказал:

— Кухня слева! Ложки к бою! — И нараспев: — Бери ложку, бери бак, нету ложки — кушай так!

Все же молодец Шмаков! Всегда умеет товарищей развеселить, настроение поднять.

А Шмаков опять:

— Повара, дайте воды напиться, а то до того есть хочется, аж ночевать негде!

Ребята снова хохочут.

Взялся я за винты на крышке термоса, и тут послышался низкий прерывистый гул. Для меня не новинка, не раз приходилось слышать такое ноющее подвывание.

Поднял голову, так и есть: прямиком на нас шестерка немецких бомбардировщиков летит. А над ними, словно играючи, тонкие, как осы, истребители «мессершмитты» — их защита и прикрытие — вьются.

Гулко и торопливо, точно стараясь опередить друг дружку, захлопали зенитки. В небе появились белые облачка разрывов. А чернокрестные самолеты плывут и плывут, будто связанные невидимыми ниточками.

До чего же наглые! Противозенитного маневра не делают, на заградительный огонь никакого внимания не обращают.

Все мы к земле поплотнее прижались. Одна она, матушка, от семи бед спасает. А Черешня по полю заметался. Впервые человек в такой переплет попал.

— Ложись, браток! — кричу. — Ложись, пока живой!

Послушался он, бросился с размаху на землю, поближе ко мне подполз. Видать, около меня не так страшно ему было.

Тем временем «музыканты» зашли друг дружке в хвост, и началась дьявольская карусель… Почему «музыканты»? На фронте разные прозвища немецкой технике давали. Шестиствольный миномет, к примеру, «ишаком» окрестили. И впрямь: как начнет он минами швыряться, точнехонько будто голодные ишаки орут. Желтокрылый воздушный разведчик и корректировщик «фокке-вульф» два прозвища получил: «костыль», а больше «рама» — за раздвоенное туловище.

Пикирующих же бомбардировщиков за сирены «музыкантами» называли. Сирены те — какой только изверг их выдумал! — до того дико завывали, что мурашки по спине ползли. И уж если мне, бывалому солдату, не по себе становилось, то каково Черешне?

Похлопал я его по плечу: не робей, мол, привыкай! От осколков ямка спасет, а прямое попадание раз в сто лет бывает…

Лежим мы и смотрим, как бомбы от самолетов отрываются. И пусть ты из храбрецов храбрец, а приятного мало.

Сначала бомба кажется маленькой каплей. На миг становится большой и тотчас исчезает, будто тает в воздухе. Нарастает дьявольский визг. А вслед за этим — тр-р-рах! Трах! Тр-р-р-рах!

Земля застонала как живое существо от боли. Вокруг нас вырастают огненные столбы. Горячие осколки со свистом и фырканьем секут воздух…

Время будто остановилось. Кажется, целую вечность рассеивается низкое бурое облако земли и пыли. Дышать нечем. В голове звенит, уши словно ватой заткнуты, на зубах скрипит песок… Но как бы то ни было, а мы живы!