Я находилась на Правом берегу, и поскольку уже побывала в «Ла Соль», я хотела воспользоваться случаем и проверить пальто с квитанцией номер тридцать пять. И если мне удастся что-то выяснить, то к Мервелю я заявлюсь с еще бóльшим объемом информации.

Кроме того, это было самое подходящее время для похода в театр. Там не было ни души, если только Мервель и его люди не искали того, кто убил Джонни.

От отца я знала, что сыщики часто не раз возвращаются на место преступления – не только в поисках улик, но и в попытке оценить обстановку и представить себе, что и как произошло. Вдруг и меня осенит, когда я там окажусь. Тот, кто убил Джонни, сделал это, когда в переулке никого не было, то есть уложился в предельно короткий промежуток времени между тем, как все ушли за кулисы, и тем, когда Марк и я последними вышли на улицу.

Я вспомнила, что Марк искал Джонни. Он сказал, что режиссер хочет с ним поговорить.

Я догадалась, и меня охватила дрожь. Джонни хотел поговорить с Марком, а теперь он мертв. Вероятно, он что-то знал о Терезе.

Почему он хотел обсудить это с Марком? Чтобы сравнить записи? Чтобы задать вопрос? Обвинить?

Может быть, кто-то другой подслушал, как Джонни сказал Марку, что ему нужно с ним поговорить, догадался о причине, и это побудило убийцу его застрелить?

Как же повезло убийце оба раза. Сначала он смог незаметно выскользнуть из квартиры Чайлдов, заколоть Терезу, вернуться на вечеринку… а потом застрелить Джонни прямо за зданием театра, когда в любой момент мог появиться кто угодно. Или услышать выстрел.

Я выстрела не слышала, но я находилась в другой части здания, на максимальном удалении от переулка. Если Марк что-то и слышал, то ни словом об этом не обмолвился. Но одиночный выстрел можно было принять за звук автомобильного двигателя, что было обычным явлением.

Я допивала остатки кока-колы, когда мне в голову пришло кое-что еще. Я и по сей день не знаю, почему столь незначительная деталь засела у меня в голове… За исключением того, что она оказалась важной.

Полагаю, именно потому, что я пила кока-колу – и жалела, что это не Faygo Red Pop или Rock-n-Rye, я вспомнила о своем вчерашнем разговоре с Тедом.

Мы сожалели о том, что здесь, во Франции, нам не хватает родного детройтского Faygo Pop. Меня это поразило, поскольку Тед сказал: «Rock-n-rye – мой любимый напиток, но мне нравятся все их газировки…» А в Детройте и на Среднем Западе мы называем кока-колу и Faygo «содовой», а не «газировкой».

Жители большинства других регионов страны – Западного побережья, откуда была родом Джулия, и Восточного побережья – называли шипучие напитки «газировкой». А жители юга, близ Атланты, называли все эти напитки «колой», даже если это была и не кока-кола.

Наверное, я бы не стала ломать над этим голову, если бы не вспомнила, что Тед назвал остров Бобло островом Бо Блан.

Я выросла в пригороде Детройта и никогда не слышала, чтобы кто-нибудь называл этот островок с парком развлечений иначе, чем Бобло. И Тед сказал мне, что он «родился и вырос» в Детройте – фактически в самом городе. Так почему же он использовал название, которое никто не употреблял? Особенно в разговоре со мной, коренной жительницей?

Это было странно.

Я продолжала размышлять об этом, когда такси остановилось перед театром Монсо. Я расплатилась с водителем и вылезла из машины.

Еще не было и двух часов, и я впервые увидела это здание при свете дня. На дверях и окне кассы висели таблички: СЕГОДНЯШНИЙ СПЕКТАКЛЬ ОТМЕНЯЕТСЯ.

На связке, которую мне передала Дор, висели три ключа, и я могла бы войти через одну из общественных дверей, но я ничего не могла с собой поделать… Я обошла дом сзади, со стороны переулка. Я хотела увидеть все это при дневном свете.

Переулок был пуст. Я почти ожидала увидеть там кого-нибудь из police judiciaire, но никаких признаков их присутствия не обнаружила. Машин тоже не было.

На земле, где Джонни истек кровью, осталось пятно, но помимо этого пятна ничто не указывало на то, что здесь кого-то убили. Не знай я, что это такое, я решила бы, что это пятно от масла или мусора. Я остановилась, опустила взгляд и пожелала Джонни, чтобы земля была ему пухом. Я не помнила, сделала ли я это прошлым вечером, до того я была потрясена и напугана.

Второй ключ, который я попробовала, позволил мне войти через дверь в переулок, и я снова оказалась в темном и мрачном закулисье. Я нащупала выключатель, в очередной раз пожалев о том, что у меня нет с собой фонарика.

Единственная тусклая лампа освещала мне путь всего на несколько шагов, но я помнила, где находится рабочее место режиссера. Я знала, что там лежит фонарик, потому что опрокинула его прошлой ночью, когда звонила в полицию.

Мне удалось самостоятельно сориентироваться и раздобыть фонарь, отделавшись лишь ушибом плеча и ударом по пальцу. Освещать дорогу фонариком было проще, чем пытаться найти источники света на протяжении всего пути через лабиринт кулис к передней части зала.

Я посветила вокруг. Вокруг царили мрак и тишина. Мертвая тишина.

Чувствуя, как покалывает кожу, я вышла из-за кулис и направилась к передней части зала. Даже с примыкающей к улице стороны я из-за толстых каменных стен не слышала звуков автомобильных двигателей или гудков. Тишина была гробовая.

Гардероб оказался заперт, об этом-то я и не подумала. Свои ключи от гардероба я положила в кабинете Дор, как мне было велено. Но один из ключей на связке подошел, и я вошла внутрь, оставив дверь в галерею открытой.

В театре не было окон, которые пропускали бы солнечный свет, даже вдоль галереи, и с закрытой дверью гардероб казался слишком тесным и неуютным. Это было замкнутое пространство.

Почти все вешалки были пусты. Только четыре пальто висели в глубине под маленькой табличкой с надписью «Утерянные вещи».

Одно из пальто было помечено номером тридцать пять. Оно висело позади других оставленных вещей, и талон был только на нем. Я едва не упустила это из виду, потому что вешалка была обмотана толстым шарфом, скрывавшим талон.

У меня сложилось впечатление, что кто-то пытался замаскировать либо талон, либо само пальто.

Как ни странно, это было мужское пальто, а не женское, как я предполагала. Когда я сравнила бирку на вешалке с квитанцией из сумочки Терезы, то заметила на бирке лишнюю дырку от дырокола.

Я нахмурилась. Это было странно. У меня было несколько клиентов, которые по разным причинам оставляли на талонах дополнительные отметки: у них не хватало навыка? Они нервничали? Или спешили?

Возможно, это ничего не значило, но я все равно обратила на это внимание, и это заставило меня задуматься.

В пальто под номером тридцать пять не было ничего особенного: обычное шерстяное пальто, которое мог надеть любой мужчина. Оно не было особенно элегантным или дорогим, но было модным и тяжелым. Оно не было поношенным или грязным; пуговицы застегивались плотно.

Другими словами, это было красивое пальто, и странно, что владелец его здесь оставил. Почему у Терезы в сумочке лежала квитанция на мужское пальто?

Я порылась в карманах в надежде найти удостоверение личности или бумажник, которые позволили бы определить владельца. Из нагрудного кармана я извлекла визитную карточку. Я посветила на нее фонариком и ахнула, когда прочитала имя. Артур Коулман, и адрес – посольство США.

Это не могло быть совпадением. Вот дерьмо, подумала я. Дерьмо.

Вопрос в том, принадлежало ли это пальто мистеру Коулману, или кто-то носил в нагрудном кармане его визитку, как Тереза носила с собой мои данные?

Я порылась в других карманах. Во внешних ничего не обнаружила, кроме пары перчаток, которые Артуру Коулману больше не понадобятся.

Но когда я нащупала что-то сквозь подкладку, я распахнула пальто и проверила внутренний карман… И извлекла оттуда толстую пачку наличных.

Я растерянно смотрела на пачку банкнот – сплошь американские пятидесятидолларовые, скрепленные резинкой. Я никогда прежде не видела столько денег в одном месте. Я пересчитала их дрожащими руками и поняла, что у меня в руках тысяча долларов.