— Ася, — отец сидел за столом напротив меня и с интересом рассматривал меню: — Что тебе взять?

— Как обычно.

Папа недовольно хмыкнул, закрыл меню и отложил его на край стола.

— Нельзя питаться одними хачапури по-аджарски. Закажи себе хотя бы ещё салат.

Я безразлично пожала плечами, и вновь обернулась к окну. Заказ мы прождали молча, увлечённый каждый своими думами. В первые дни Никита забрасывал меня обеспокоенными сообщениями в мессенджере, вот только все они касались наших отношений, а разбираться с ними сейчас, у меня не было ни сил, ни желания. Всё стало так запутано. Даже не хотелось лишний раз доставать из кармана куртки телефон. Последнее время я редко заходила в сеть, лишь иногда переписываясь с Дашей. Она была единственной из окружения, кто общался со мной ровно так же, как до смерти бабушки, не спрашивая бесконечно, в порядке ли я, и когда вернусь. По вечерам, случалось, мы даже созванивались, обсуждая домашние задания. Даша рассказывала как дела в школе и это отвлекало. Именно от неё я узнала, что ребята начали репетиции без меня. Было немного обидно оказаться за бортом общей идее, но внутри я понимала: они поступили правильно. «Кажется, Татьяна с Эдиком встречается», предположила Даша вчера вечером, и эта мысль не выходила у меня из головы всё утро.

— Ася, ешь, — сказал Костя, и когда я обернулась, на столе уже стояла большая деревянная тарелка с румяной лодочкой из теста с тягучим сыром и солнечно-оранжевым яйцом: — Остынет.

Я оторвала от лодки хлебный мыс и зачерпнула из центра сыра с яйцом. Горячая масса потянулась за съедобной ложкой. Стоило куску оказаться во рту, как солоноватый привкус сыра, соприкоснулся внутри с мягкой текстурой воздушного теста и, казалось, вместе они таяли во рту. В удовольствие я прикрыла глаза, смакуя ощущения от первого укуса. Он всегда был самым ярким.

Когда хачапури оказался съеден наполовину, Костя пододвинул ко мне стеклянный салатник и строго объявил, что тот должен быть съеден. Отеческая забота во всей красе. Среди щедро залитой белым соусом зелени виднелись крупные дольки помидоров, дуги огурцов без шкурки с вырезанной серединой, полупрозрачные луковые кольца и что-то ещё, едва узнаваемое внешне. Я вооружилась вилкой и поддела неузнаваемый объект. Попробовав, поняла, что это оказался кусок жёсткой говядины.

— Что это за салат такой?

Костя нахмурился, в попытке вспомнить название. Когда отец понял, что это невозможно, он потянулся за меню и его взгляд забегал по строчкам, ища нужную.

— Прусский салат.

— Никогда не слышала о таком.

— Я тоже, но он был единственной опцией без майонеза.

— С каких пор ты противник майонеза? — слегка улыбнувшись спросила я, вспоминая, как Костя любил не то чтобы добавлять его в оливье, а скорее есть майонез вприкуску с оливье.

Костя положил руки перед собой на стол и скрестил пальцы, проигнорировав вопрос. Поза казалась расслабленной, а на выражение лица казалось отчуждённым. Смотря в сторону, он начал мягким, но серьёзным тоном:

— Завтра вечером мне нужно быть на дежурстве. Я смог взять отпуск лишь на десять дней: в отделе рук и так не хватает, но ребята вошли в положение. Похороны не прихоть или отпуск какой. — Он тяжело вздохнул и устало потёр ладонью шею: — В общем, я взял билеты на утро в Новосибирск. Если ты захочешь, сможешь поехать обратно со мной, но если ты решишь остаться, я пойму. Твоя мать, она… — Костя замялся, морщины на лбу, казалось, стали ещё глубже, точно мысли о страданиях Мари вызывали у него боль, — Ей трудно сейчас. Очень. Возможно, будет лучше, если какое-то время ты побудешь рядом с ней.

За все девять дней мы с Костей ни разу не обсудили произошедшее на похоронах. Однако с этого момента, я просто больше не могла находиться рядом с матерью и её новым мужем. Всё в нём теперь вызывало во мне чувство отвращения. Я не могла смотреть, как они воркуют друг с другой, изображая картинную любовь, и знать, что стоит одному из них дать трещину — другой его не подхватит. Меньше всего мне хотелось стать частью новой драмы. Я не могла разобраться с собственной, а спасать даже близкого человека от его, было выше моих сил. Моя мать потеряла свою, но в то же время и я потеряла бабушку. Если хочешь помочь кому-то, спаси сначала себя.

— За гостиницу не беспокойся, она привязана к моей карте… — продолжал Костя, но я не дала ему закончить.

— Я поеду с тобой.

Отец на мгновение замер, брови приподнялись. Он выглядел удивлённым и переспросил:

— Прости что?

Я прочистила горло и уставишь в пустую тарелку перед собой, повторила:

— Я поеду с тобой. Здесь мне больше делать нечего.

— Но твоя мать, она…

— Она взрослый человек. И она не одна. Если я нужна ей рядом, то сможет сказать об этой на поминках. Ты же пойдёшь со мной на девять дней или будешь собираться?

— Конечно пойду. Ночью соберусь, не страшно.

—Тогда, — я заправила за ухо выбившуюся прядь волос: — Решили? Если мама не будет против, я вернусь в Ксертонь вместе с тобой.

— Решили, — после ответа Костя подождал немного и, убедившись, что никто из нас не хочет продолжать разговор, попросил счёт.

Мы с Костей пришли одними из последних. Дом уже наполнили люди в тёмных одеждах с мрачными лицами. С кухни доносился звон посуды. Должно быть, кто-то суетился и помогал Марии накрыть стол. Разувшись в коридоре, я собрала волосы в высокий хвост и пошла посмотреть, чем могла быть полезна.

Кухня была небольшой и на ней уже находилось не меньше пяти человек. Все они оказались старыми знакомыми бабушки. Одни учились у неё ещё в классе, другие – жили где-то по соседству, насколько я могла судить по разговорам прошлых поминок. Имён я не запомнила ещё тогда – слишком много оказалось новых людей, а вот лица легко узнавались. Среди гостей я не нашла матери и убедившись, что ничем помочь больше не нужно, пошла по другим комнатам. Когда я открыла дверь в спальню, то заметила маму, стоявшую у окна. Сквозь занавески она смотрела на пасмурное небо, теребя рукой подвеску с золотым ангелом на шее, когда-то подаренную ей бабушкой. Я прикрыла за собой дверь и, обойдя кровать, подошла к матери.

— Ты как?

При приближении я заметила, что глаза мамы кажутся влажными, будто слёзы вот-вот хлынут с новой силой по её щекам, но этого не случилось. Она лишь громко вдохнула, грудь её при этом движении сильно поднялась, а затем опала. За ней опустились и плечи, открылась гордая осанка женщины, что старалась быть крепче, чем скала.

— Нормально, — затем она с грустью в голосе и некоторой досадой добавила: — Ну, насколько это возможно.

Хотелось обнять её, утешить, но я не осмелилась сделать очередной шаг навстречу, боясь сломать маску, что как дамба удерживала поток всё ещё бурлящей боли.

— Мама, если тебе что-нибудь нужно…

Она не дала мне продолжить, выставив ладонь вперёд, прося тем самым остановиться. На мгновение глаза её закрылись, и я заметила, как тяжело Мария сглотнула. Голос прозвучал тише:

— Не переживай. Рано или поздно это должно было случиться. Все мы хороним своих близких и этот тот груз, который едва ли можно разделить с другим.

— Она была и моей бабушкой тоже, — отбросила я, борясь с возмущением. Мне было больно не меньше. Это была настолько же моя утрата, как и её. Почему же тогда, мы не могли разделить боль пополам?

— Я знаю, дорогая, — рука Марии мягко скользнула по предплечью: — Ты тоже скорбишь, по-своему.

Она вновь с усилием вдохнула и достала из заднего кармана джинсов пачку сигарет и зажигалку. Достав одну, мама обхватила её губами, освободила руки от ноши и отодвинула занавеску.

— Открой форточку, пожалуйста.

Я послушалась, не веря своим глазам: мама курит. Мама, что презирала кафе с залами для курящих. Мама, которая от одного только запаха дыма на автобусной остановке закашливалась.

Она чиркнула зажигалкой и поднесла пламя к концу сигареты. Вдохнула, и из самого центра показался красный уголёк. Дым быстро наполнял комнату, разнося тошнотворный запах, от которого внутри мой желудок точно стянуло узлом. Как такая дрянь может вообще успокаивать?