– Что за напасть у вас, хозяйка? – неласково, но пока еще мирно полюбопытствовал он.

– Сучья мать тебе хозяйка! Я сказала пшел вон, рогатый! – окончательно вызверилась та, вскакивая на ноги. И кинулась было на Одолена, но рухнула обратно под хруст ломающихся в лодыжках костей. Лед крепко сковал ее ступни.

– Муж твой рогатый, – огрызнулся Одолен. – Что стряслось, спрашиваю?

– А я почем знаю?! – не прекращала лаяться старуха, поскуливая от боли. – Спроси своих, отчего ваша живая вода наших берсерков одичавшими посредь бела дня сделала?!

Одолен похолодел. Живая вода – благословение богини. Богини, которая не откликалась на зов даже своего самого преданного волхва уже месяц.

– Не бреши, старая, – протянул Одолен, за угрозой пытаясь спрятать страх. – От живой воды не дичают!

– Ты это моему сыну скажи! – передразнила та и сплюнула. – Потравить нас решили, окаянные?

Выплеснув злобу, она потеряла к волхву интерес, выпустила медвежий облик, оставшись лишь наполовину человеком, и освободилась ото льда. Оглядела осыпавшуюся тряпьем одежду, порвавшуюся от оборота, снова сплюнула и, хромая, на четырех ногах пошла в сторону пепелища.

Одолен присел на корточки перед тушей подранного бурого медведя, голову которого баюкала старуха, и принюхался. Дурманящая вонь из пасти, замерзшая на губах пена и красные глаза подтвердили, что перед ним берсерк. Только эти оборотни жрут черную белену и не дохнут от нее. А для выведения излишков ядовитого растения пьют живую воду, помогающую при любых отравлениях.

Что пошло не так на сей раз?

Переборщили с беленой? Вряд ли сразу все.

Пили поддельную живую воду? Не может такого быть. Торгуют ею только волхвы, а их легко отличить по треуглунам на лице. Краска для треуглунов особая, никто притвориться волхвом не может. А за попытки подделать живую и мертвую воду князья единодушно объявили наказанием смертную казнь, поэтому вряд ли найдутся смельчаки, готовые рискнуть жизнью ради пары сребреников.

К тому же, ни белена, ни живая вода все же не могут быть причинами одичания. А тут – Одолен еще раз оглядел огромного берендея, неотличимого от обычного зверя – именно оно. Ни один оборотень, находясь в человеческом сознании, не сможет обернуться полноценным зверем. Можно чуть изменить скелет, встать на четыре лапы, нарастить мышцы и покрыться шерстью, да и то лишь на перекройную неделю. Но полностью обернуться зверем можно лишь распрощавшись с рассудком.

Человеческого облика лишаются люди неудельные, опойцы… и людоеды.

Берсеркам не грозит потерять цель в жизни, ведь их цель – битвы, а уж их с постоянными Сварами всегда в достатке. И пьяницами им стать не грозит, тем более запойными, ведь что какая-то брага тем, чей организм переваривает белену и мухоморы. А вот людоедами…

Только сейчас Одолен заметил то, на что не обратил внимания, отвлеченный звериным обликом берсерка.

– Эй, хозяйка! – враз осипшим голосом окликнул он старуху. Та, уже почти добравшись до дороги, раздраженно оглянулась. – Отчего на твоем сыне нет намордника?

Намордники позволяют контролировать берсерков благодаря вплетенным в них наузам. И избавляют от их случайных укусов, ведь берсерки, находясь под действием белены, могут заразить бешеницей.

– Освободился он от него! – отмахнулась та. – Вашей порченной воды испил, медведем оборотился и сорвал намордник!

Значит, до одичания берсерк все время был в наморднике и не мог никого сожрать. Не был он людоедом. Так отчего ж тогда одичал-то?! Ну не от живой же воды?! Или…

Слова старухи, брошенные в сердцах, вдруг показались очень важными. «Вашей порченной воды испил».

Мог ли кто-то осквернить живую воду порчей? Ворожеи, умевшие морочить и глазить, были истреблены во время Чистовой переписи. Но вдруг в их курганах остались следы ворожбы, а какой-то скудоумец, вроде Одолена, выпустил их?

Одолен даже догадывался, как именно может быть связана порча на живой воде с одичанием. Ведь испившие живую воду и впрямь могут считаться людоедами. Только вот никто, окромя волхвов, о том не знает.

А значит, некогда кто-то предал богиню, раскрыв секрет создания живой воды ворожеям? Или это богиня сейчас предала своих верных слуг, так подло подставив волхвов?

Одолен поднял голову на раскуроченное капище. И снова ему почудилось, что идол Многоликого скалится всеми пастями разом. Идол Безликого был непривычно пуст, лишенный жертвенных одежд и украшений. Украли, видать, когда сбегали из деревни. А ведь горе тому, кто покусится на эти жертвы. Все они мечены особыми наузами, по коим Безликий отыщет вора и проклянет на семь колен своим даром. Или на то и был расчет? Ведь ни бешеница, ни одичание тебя не коснутся, коли ты лишен внутреннего зверя.

А идол Луноликой был разрублен надвое. Топором, с плеча. Так рубят только в агоническом припадке. В обиде, ярости, злобе. В ненависти. Ведь по поверью именно богиня наказывает грешников, лишая их человеческого сознания и превращая в зверей.

Ирбис внутри зашипел и в страхе выгнул спину. А Одолен вдруг со всей ясностью понял, как подсказал кто. В молчании богини был крик о помощи.

Одолен дернул себя за куцый клин бородки, предчувствуя трудную работу, и вернулся на пепелище. Отвязал от указательного столба свою кобылу и проводил тяжелым взглядом прошаркавшую мимо старуху. Она вернула человеческий облик и как была, в чем мать родила, принялась разгребать руины одной из изб.

– Где те, кого подрали ваши берсерки? – в бессильной злобе уточнил Одолен, хотя злился не на жителей Холмогоров. Селяне не могли предотвратить то, чему положили начало. Нет, Одолена брала злость на скудоумцев вроде него самого. Которых в Подлунном мире было, видать, удручающе много.

– Сбежали, – безучастно подтвердила старуха то, о чем волхв догадывался. – На запад. В города. У вас, рогатых, искать спасения от бешеницы.

Одолен выбранился сквозь зубы и взлетел в седло. Серая в яблоках кобыла заплясала под ним, чуя недовольство хозяина. Волхв натянул поводья, грубо присмиряя Пеплицу, и пришпорил ее, помчавшись в стольную Тенёту.

Нужно срочно доложить об опасности распространения заразы князьям. И нанять волкодавов. Только эти охотники на чудищ смогут разобраться и с дикими, и с бешеными, и с порчей, и с ворожеями, коли (не приведите боги!) оные и впрямь вновь появились на землях княжеств.

Первый весенний месяц, младая неделя

Сумеречное княжество, Тенёта

Метель впервые за неделю отступила, умчала на юг. Небо слепило прозрачной голубизной. Солнце подло отражалось в наметенных по обочинам дороги сугробах и палило в глаза, заставляя жмуриться. Мороз трещал в бревнах теремов и кусал за щеки, не сдаваясь подступающей весне.

Ганька мерз, как собака, но стоически не надевал шапку, прикрывая уши лишь волосами. У него звериного слуха нет, он в головном уборе ни словечка не услышит из разговоров посадского люда. А знать все новости стольного града – его работа.

Он шел по центральной улице Тенёты, вымощенной прочными досками, что вела от самих княжьих палат аж до Тракта. Улица петляла, аки пьяный заяц, и разветвлялась на множество узких проулков, аки река на ручьи.

Вдоль улицы друг к другу липли высокие боярские и мещанские терема, лавки готового платья, оружия и казенные кабаки, куда не пускали оборванцев. Чуть поодаль раскинулись стрелецкие и сокольничие слободки. По дороге на санях, упряженных тягловыми лошадьми, проезжали барины и барыни. Все в мехах и яхонтах, да как один с козьими мордами.

Ганька тут даже задерживаться не стал, не понаслышке зная, что эти дармоеды и лизоблюды о том, что творится у них под носом, знают меньше всех. А вот от купцов и ремесленников всегда можно узнать много новенького.

Вскоре терема стали ниже и проще и изредка перемежались добротными избами с яркими резными ставнями и стрехами крыш. Ганька в прыжке отколол с одной из них кончик сосульки и кинул под язык, утоляя жажду.