Но следом припомнилось, что среди Чернобурских имеется лишь один неудельный муж. Как был, так им и остается. От догадки рысь внутри взвыла и выпустила когти в тщетной попытке защититься от несправедливости. Черва едва успела спрятать руки под стол, когда когти позорно пробили ладони. Струйки крови замарали новый, с таким трудом доставшийся, кафтан. И так вдруг жалко стало этот черный бархат…

Черва всхлипнула. От радости. Большой.

Батюшка наконец признал ее полезность. И мимоходом воплотил свою мечту от нее избавиться.

Первый весенний месяц, ветхая неделя

Сумеречное княжество, Тенёта

Ночь полнилась светом кострищ, гуслярскими песнопениями и хмельным смехом. В Тенёту съехались князья со сворами бояр и дворян со всей округи. Да не только из Сумеречного княжества, но и из Зареволесского и Огнегорного.

На улицах сколотились балаганы. Расписные кибитки скоморохов, разноцветные шатры фокусников и шарлатанов-ведунов, шаткие помосты жонглеров и акробатов.

На площадях раскинулись посадские ярмарки и развернулись чужестранные базары. Купцы и ремесленники торговали не по обыкновению до заката, а до остатнего покупателя. Мещане и селяне толпились у лоточников, скупая соленые крендели и сладкие коржики, разевали рты на гуттаперчевых и гоготали над частушками карлуш.

Великие князья Чернобурские третий день кряду праздновали приход в Подлунный мир долгожданного наследника престола.

После сказывали, оттого и случился тот злой рок с бешеницей. Дескать, прогневали Луноликую Чернобурские своим пренебрежением к дочерям и мольбами лишь о мальчике. Ведь негоже делить детей на желанных и нежеланных.

Но это после. А доселе самым страшным роком казались разгорячившиеся под медовухой гуляки. Усмирять которых поручено было княжеским опричникам.

Черва стянула меховые рукавицы, закатала рукава черного бархатного кафтана и, давая волю зверю внутри, брезгливо макнула особо ретивого дебошира лицом в корыто. А водица в нем студеная, чуть подернутая ледком, и не смотри что конец первого весеннего месяца.

Дебошир завопил, мигом трезвея. Забарахтался, вывалился из корыта, судорожно хватая ртом воздух, и слепо замахал руками:

– Не губи, барин!

Черва высокомерно фыркнула. Она не уважала неумеренность в удовольствиях. И не терпела, ежели портили облик ее княжества в глазах чужестранцев.

– Иди проспись! – отмахнулась она, надевая рукавицы на окоченевшие руки.

Вплетенная в приказ команда придала дебоширу резвости. Но на перекрестке он все же обернулся, выпучился на ее косы до земли и грудь, распирающую кафтан, да так и застыл с разинутым ртом.

– Да ты баба! – возмущенно поделился он впечатляющими думами, ткнув в Черву пальцем.

По коему немедля полоснула нагайка. Дебошир взвыл и собрался было кинуться на возомнившую о себе лишнего бабенку, но та его опередила. Вмиг оказалась рядом, схватила за грудки одной левой, да встряхнула так, что у него аж зубы клацнули.

– Ты на кого лапу поднимаешь, полоумный? – на него уставились не по-бабски жесткие желто-зеленые глаза, от властного взгляда которых его внутренний зверь тотчас поджал хвост. – Я княжеский опричник и для тебя не иначе как «Ваше благородие»!

– Как прикажете, Ваше благородие! – послушно тявкнул недавний дебошир.

– То-то же, – похвалила его Черва и милостиво отпустила.

Улепетывал он так, что пятки сверкали. Черва проводила его холодным взглядом и горько вздохнула. А ведь ей не пришлось бы скалить зубы, кабы он не полез на рожон. Но всем вокруг так и неймется указать ее место. Черва горделиво фыркнула, задрала нос и оправила кафтан, который по пути в Тенёту выткала золотыми наузами по подолу.

– Экая вы неласковая, барышня, – раздался тихий голос за ее спиной.

Она резко обернулась, застигнутая врасплох, и уперлась в грудь незнакомого мужчины. Отойдя на шаг, прищурилась.

Он был неказисто высок и худ. Слишком высок и слишком худ. С посохом, оканчивающимся шипастым круглым навершием. В мшисто-зеленом кафтане и черном дорожном плаще, растекающимся по мостовой за ним, как земляное масло. На кафтане был выткан волкобой – цветок аконита, смертельно ядовитый для звериных оборотней. Знак волкодавов.

Волосы у него были чудны́е, не по-мужски распущенные и длинные аж до пояса. Рыжие, что огонь, с черными корнями на затылке и белые на концах, как у яломишт. Но, судя по хищному лицу с тяжелым упрямым подбородком, на котором не росла борода, он был волколаком.

А глаза у него были так затянуты бельмами, что не различить ни зрачок, ни радужку. По бельмам-то Черва его и признала.

Гармала Гуара по прозвищу Могильник. Волкодав и ведун с Заморских островов. И этот безродный пес дерзнул осудить княжну?

– Перед вами не барышня, а княжеский опричник, сударь, – заносчиво осадила его Черва.

– Экая досада, – с неподдельной печалью отозвался волкодав.

Досада. Не то слово. Он повторил ее собственные мысли, но от этого сделалось тошно. Не хватало ей только жалости от бродячей шавки!

Доселе ее не трогали ничьи суждения, опричь батюшкиных. Но грядущая помолвка с княжичем Цикутой до того ее угнетала, что она подспудно кидалась на всех, от кого чуяла угрозу, порой мнимую. На мужика этого несчастного, разгромившего ларек со снедью, вызверилась. Волкодаву напрасно нагрубила. Как бешеная.

А бешеных отстреливают.

Пора взять себя в руки, припомнить, что она княжна, и соответствовать. Породистой не по чину брехаться с дворнягами.

Прошедшее полнолуние все еще не отпускало, и мысли оставались полузвериными, как подчас бывает на ветхую неделю.

– Ну, а я не сударь, – развел руками волкодав. – Позвольте представиться, Гармала Гуара, волкодав.

– Честь имею, – раздраженно откланялась Черва, пусть он того и не увидел. Но у него не иначе как язык чесался.

– Прошу, Ваше благородие, не сочтите за труд, – он дернул ушами и безошибочно шагнул следом за ней. След-в-след, будто зрячий. – Не припомните ли вы случаев пропажи жителей окрест?

Черва нечаянно погладила нагайку на поясе и милостиво снизошла до ответа.

– Я в Тенёту прибыла третьего дня по личному приглашению Великого князя Чернобурского, А сама родом из Сертени. И у нас сами собой пропадают единственно не в меру болтливые.

Волкодав оперся двумя руками о посох и склонил голову. Как почудилось Черве, пряча этим усмешку. Он смеет потешаться над ней?

– Коли так, прощения просим за покушение на драгоценное время Вашего благородия. Истину глаголят в народе об опричниках. С вами шутки плохи.

– С кем шутки плохи, с тем и остальное так себе! – раздался рядом звонкий голосок и с крыши соседнего терема вдруг кубарем свалился скоморох.

Разрисованный так, что черт лица не угадать, он поправил колпак, скрывающий волосы и дважды откланялся. На редкость глумливо. Утер сопливый нос свисающим до земли рукавом кафтана, сшитого из заплаток, и широко улыбнулся.

– Не-барышня и не-сударь, как славно, что удалось вас отыскать! – затараторил он, а Черве сдалось, что он их уже давно отыскал, судя по обращению. – Я покуда на крышах выступал, неясную суету на выселках заприметил. Каких стрельцов по пути встретил, тем сообщил. Но им же хоть кол на голове теши, ума палаты! Ответствовали, мол, гуляки бузят. Может и так, мне-то что, мое дело маленькое – предупредить. Да только кабы пожар не начался. Вы бы поглядели, что да как, да что к чему, а, милсдари?

У Червы к концу его речи затрещала голова. Словоблудов и пустобрехов она тоже не уважала. Но с опасениями циркача была согласная, проверить следовало.

Гармала дернул ухом и вскинул рыжие брови:

– Я тебя знаю?

Скоморох надулся, показал слепому волкодаву язык и, кривляясь, кренделями упер руки в боки.

– А кто ж меня не знает? Я ж Коленца, циркач и столичный вестник!

Это он? Черва изумленно приподняла брови. Знаменитый даже в их глухомани лицедей, акробат, жонглер, факир и фокусник представлялся ей… не таким сопливым. Тот перевел нетерпеливый взгляд завораживающих золотисто-карих глаз, опушенных густыми темными ресницами, с опричницы на волкодава, погруженных каждый в свои мысли. Запрыгал с ноги на ногу и вопросил невинно: