Каждый из нас предан. Кому-то или кем-то.

Ф. Достоевский

Около двух десятилетий назад

За окном ярилась гроза, чуждая в это время года. Стучалась в ставни, пытаясь пробраться в терем. Рычала громом, обезумевшая от опасности, что притаилась за закрытыми дверями. И не замечала, что и сама за клубами туч укрывала эту опасность, обманывая всех, кто поглядит на небеса.

На влажных простынях молча металась роженица, клыками раздирая лоскутное одеяло. Ни одни ее роды еще не были так тяжелы, но она не поддавалась слабости. Не позволяла себе ни крика, ни стона. Никто не должен знать, что произойдет сегодня.

Она даже не сразу поняла, что все кончилось, так была измотана. Детеныш ворочался в трясущихся руках повитухи, глядящей на него, как на чудище. А как еще смотреть на рожденного с проклятиями сразу двух богов: Многоликого и Безликого? Была б повитухина воля, свернула б ему шею на месте.

Но воля хозяйки, отдавшей команду1, была сильнее. Поэтому повитуха молча омыла чудище и покорно передала его в руки кормилице. Та приняла его с любовью во взгляде, отчего немедля была заклеймена повитухой, как юродивая. А то и вовсе как волхвица упомянутых богов, упаси Луноликая!

Как только за кормилицей закрылась неприметная дверь потайного хода, с ложа поднялась хозяйка. Усталая, растрепанная и окровавленная, она все одно выглядела величественно. И угрожающе. У повитухи внутренний зверь поджал хвост.

– Теперь ты вряд ли хочешь сидеть на поводке2 у той, что породила проклятого, – хозяйка смерила ее вызывающим и оскорбленным взглядом сверху-вниз. Но в ее голосе за укором повитухе послышались извинения. – В благодарность за твою помощь сегодня я готова отпустить тебя.

Повитуха была слишком перепугана произошедшим, чтобы распознать ловушку. Она закивала часто-часто, представляя, как умчит в самый темный уголок княжества, подальше от взрослеющего выродка. С облегчением почувствовала, как исчезает науз3-ошейник, да так и испустила дух, улыбаясь со свернутой шеей. А останься она на поводке, хозяйка не смогла бы причинить ей вред.

Роженица обессиленно покачнулась, но не позволила себе присесть. У нее забот невпроворот, не время бока отлеживать. Для начала надо омыться, избавиться от стойкого железного духа крови и сжечь простыни. Самой, ведь горничных на ближайшие два месяца придется отослать, чтоб не прознали о преждевременных родах хозяйки. Благо, придурью бабы на сносях можно объяснить и не такое.

Сразу после надо будет позаботиться о теле повитухи и соорудить обманную накладку на живот под сарафан. Муж неладное не заподозрит, ведь почивает уж полгода как в отдельных палатах.

Останется лишь припугнуть знахаря, чтоб держал язык за зубами, ведь от него на осмотрах правды не утаишь. А спустя два месяца забрать малыша у кормилицы, и все вернется на круги своя.

Ведь кто бы что ни думал, а она знает: он вырастет обычным оборотнем. Проклятие Многоликого заберет проклятие Безликого, и у малыша будет один звериный облик, как у всех.

Она глянула в окно. Гроза успокоилась, тучи рассеялись и наконец обнажили Вдругорядную Луну – редкое второе полнолуние за месяц – торжественно выступающую из плена затмения.

Первый весенний месяц, младая неделя4

Полярное княжество, Хладои́дольск

Богиня не отзывалась четыре недели кряду. И ежели на межевую ей положено было молчать, то на младую она не навестила идол у алтаря. На перекройную не снизошла на лунную дорожку в Охотовом море. На ветхую не явилась во сны.

Одоле́н взобрался на капищенский5 холм, возвышающийся над Хладоидольском. Город за спиной манил теплым светом из окон и копченым дымом. Но вьюга ретиво заметала дорогу к нему и цепочку глубоких следов в мерцающем покрывале снега. Ее вою вторил скрип елового бора к югу и рокот волн незамерзающего Охотова моря, разбивающегося о скалы под капищенским холмом.

Одолен глядел перед собой, на выточенные во льду идолы троебожия. И шерсть на загривке его внутреннего зверя дыбилась, как от смутной опасности.

Слева идол стоял, обращенный ко всем сторонам света разом. Ибо имел четыре лика. Лисий, волчий, медвежий и кошачий. Хохочущий, плачущий, яростный и безмятежный. Ребячий, юный, зрелый и старческий.

Прежде Многоликому богу оставляли богатые жертвы. Славили за смену времен года, просили совета, когда сердце с разумом не в ладу. А ныне, после Скоморошьего бунта, лишь зажигают свечу, как на заупокойную службу, и молят не проклинать своим даром смены лиц детей, родившихся на Вдругорядную Луну.

Идол справа скрывался под платом, какие надевают невесты к алтарю. Прятал стыдливо свое уродство, ибо не имел ни глаз, ни носа, ни ушей, ни рта.

Его проклятие крало у человека внутреннего зверя, как тень от Земли скрадывала Луну в день затмения, в его день, праздник Безликого бога. Оттого его страшились и задабривали больше прочих испокон веков. У его идола всегда было вдосталь драгоценностей, одежд и лучших частей трапез.

Третий идол глядел в ответ на Одолена с заботой матери в глазах, отчего на душе теплело, и улыбкой полюбовницы на устах, от которой делалось жарко. Луноликую всегда изображали прекрасной седовласой девой. И лишь Одолен знал, что облик ее изменчив от недели к неделе. И не так прекрасен, как то положено богине.

Троебожие казалось извечным, незыблемым и неизменным.

Но чем дольше Одолен смотрел, тем сильнее ярился его ирбис.

Снежинки выплясывали замысловатые узоры, и оттого в неверном сверкании льда чудилось, что Многоликий скалится всеми четырьмя ртами. Что Безликий с торжеством глядит из-под платка отсутствующими глазами. Что по щеке вечно улыбчивой Луноликой стекает капля растаявшего в лютый мороз льда.

Ирбис взревел и выпустил когти в сжатые кулаки. Одолен выбранился по старой памяти прошлой жизни и спешно поднес к губам пробитые ладони, зализывая раны. Негоже оставлять кровь на алтаре без должной молитвы.

Когда он снова возвел взгляд на троебожие, наваждение прошло. Идолы вновь казались прежними ледяными истуканами.

Одолен запахнул плотнее кожух, натянул глубже меховой капюшон и покинул капище. Ноги проваливались в сугробы по колено, снег забивался в валенки, и онучи быстро вымокли. Как бы ни был обеспокоен Одолен безответностью богини, но, выйдя к городу, не мог думать ни о чем, окромя пламени очага и горячей настойки. Будучи арысем, он не терпел сырости.

Сторожевые псы на воротах частокола – стрельцы из белых волколаков – издали заприметили высокого мужчину, идущего сквозь метель по-кошачьи плавной, стелющейся походкой. Из-под капюшона его кожуха тускло светились рисунки трех тонких месяцев с «рогами» вверх и по сторонам, какие особой лунной краской наносили себе на лоб и щеки волхвы.

Стрельцы подняли выше факелы и, едва в круг света попали пепельные космы, неряшливо обрезанные ниже бровей, и куцая бородка клином, с кивками пропустили Одолена. Зрачки в его глазах блеснули, отражая свет факелов, и сузились, являя сизую радужку, стоило ему шагнуть во мрак ночных улиц.

Хладоидольск – город-крепость на границе Полярного и Сумере́чного княжеств – странным делом сочетал в себе чернеющие от морской соли лиственничные избы и крытые моржовыми и оленьими шкурами купольные яранги. Улицы петляли похлеще лесных троп, сбивая с толку чужаков, но складываясь в узор, ясный всем местным. На перекрестках горели факелы, стояли колодцы с подъемными журавлями, звонницы в человеческий рост. И изредка деревянные треуглуны6 на столбах, указывающие на захоронения заложных покойников7.