Одолен пересек торжище, пустующее в ночное время, и поднялся на крыльцо большой избы, из окон которой лился приглушенный красноватый свет тлеющих в очаге углей. На скрипящей на вьюжном ветру деревянной вывеске давно пора было заново выкрасить стершиеся буквы. Но Одолен корчму «У полного песца» нашел бы и без вывески, и даже с закрытыми глазами, по одним лишь запахам из печной трубы.

Он толкнул дверь с высоким порожком и низкой притолокой и, пригнувшись, шагнул в натопленное нутро избы. Дремлющий за стойкой толстый корчмарь из полярных яломишт, давший название заведению, приоткрыл веки. Искоса оглядел хмурого волхва, хитровато улыбнулся грядущему навару и проворно юркнул в кухню. Приметливому человеку сразу видно, что одним сытным ужином обледеневшему путнику не обойтись. Как пить-дать, раскошелится и на кружку горячительного, и на запас дров для очага в покойчике. Особливо этот путник.

Корчмарь Одолена знал. Тот был странствующим волхвом и сказителем. Ходил по городам и весям княжеств, волшбой и молитвами делал плодородной землю, останавливал паводки, лечил посевы и людские недуги. И изредка сочинял побасенки о временах падения Полозецкого царства и возвышении троебожия.

Он был снежным барсом из Полярного княжества, а в Хладоидольск захаживал раз в пару лет. Поговаривали, что в юности он был не то княжьим опричником, не то вовсе волкодавом, охотником на чудищ. И однажды то ли в опалу попал, то ли нечто жуткое узрел, и на этой почве умом тронулся. По слухам, ему аж сама Луноликая во плоти явилась. С тех пор он уверовал, и в волхвы ушел.

Но корчмарю было без разницы, кем были его постояльцы и все ли у них дома, покуда они не громят утварь и исправно платят. Одолен был тих в своей извечной хмурости, разве что болтал иногда сам с собой да зыркал недобро, а платил всегда с лихвой. Вот и сейчас, стоило на столе перед ним появиться копченой щуке, квашенному с клюквой окуню, оленьему жиру и крови, как он, не считая, оставил в ладони корчмаря с десяток медяков. Почти сребреник!

– Будь добр, хозяин, снеси еще брусничной настойки, да натопи в покойчике, – на корчмаря воззрились сизые глаза, распахнутые чуть шире нужного, как это подчас бывает у блаженных. На дне зрачков все еще тлели угольки присущей котам лукавости, но в каждой черточке округлого лица с тяжеловатой нижней челюстью сквозила жесткость.

Одолен не давал команду, но похожий на сказочного колобка корчмарь шустрее укатился исполнять поручения щедрого постояльца. Одолен скинул кожух и валенки на лавку, осенил еду треуглуном и с наслаждением впился клыками в рыбу. Взгляд против воли остановился на деревянном троебожии в углу за стойкой. Улыбка Луноликой казалась до того вымученной, что он не выдержал, шмякнув обглоданный рыбий хребет об стол.

– Да какого рожна тебе от меня надо?

Корчмарь, выносивший из кухни глиняный кувшин крепленой брусничной настойки, даже бровью не повел, памятуя о целом сребренике в кошеле. Только подумал про себя, что имя, данное в честь одолень-травы, то бишь корня валерианы, не шибко этому волхву подходит. Сизые глаза полубезумно уставились на него, клин бородки дернулся.

– До чего же сложные все эти бабы, хозяин!

– Истинно так, сударь! – угодливо закивал корчмарь, прибирая опустевшие блюда.

С блажными важно во всем соглашаться. Пусть сам корчмарь ни в жизнь не осмелился бы причислять богиню ко «всем этим бабам». И уж тем более не считал баб сложными. Сложно истинные доходы корчмы скрыть от княжьих мздоимцев, чтобы подати платить поменьше. А бабу достаточно раз в неделю поколачивать, чтоб проще пареной репы стала.

Когда колокол на центральной звоннице пробил полночь, корчмарь проводил волхва в его покойчик в соседней избе, приспособленной под гостевой дом. Тут уютно потрескивали поленья в маленькой печке и упоительно пахло смолой от лиственничных бревен. И, на счастье, не было идолов троебожия. Одолен глотнул прихваченной брусничной настойки, даже не поморщившись от крепости, опустился на скрипнувшую лежанку и уронил голову к свешенным между коленями кистям рук.

Чем он так раздосадовал богиню, что она лишила его милости своего присутствия? Разве не ходил он по миру, неприкаянный, все эти лета́, вымаливая прощения за содеянное? Разве не помогал людям на каждом клочке земли, где оказывался?

Опустевший кувшин выскользнул из ослабевших ладоней и закатился под лежанку. Зря он к горячительному пристрастился. Северяне непривычные к нему, неприспособленные. Дурнеют от него вскорости. Эдак он глазом моргнуть не успеет, как издохнет опойцем, и прикопают его, заложив камнями и ветками. Души заложных покойников на тот свет не попадают. А его там мать ждет…

Разбудил его настойчивый стук в дверь. Одолен тряхнул головой, прогоняя остатки сна, в который опять проскользнула Гуля, и прошлепал босыми ногами по гладким доскам пола. За дверью нетерпеливо скакал с ноги на ногу пухлый мальчонка с белоснежными волосами и хитроватой мордахой, сын корчмаря.

– Вам грамотка, сударь! – восторженно от важности порученного ему дела пискнул он.

Одолен, памятуя о себе в тех же летах, детскую самостоятельность уважал. Поэтому поклонился мальчишке поощрительно, как взрослому, и, забирая берестяную грамоту, отсыпал пару медяков. Тот, вне себя от счастья, умчался хвалиться отцу, только пятки засверкали.

В покойчике Одолен распахнул ставни, впуская стылый утренний воздух, зачерпнул с подоконника снега и растер лицо. Вьюга за ночь намела к сугробам аршин8 высоты и успокоилась. А народ, вышедший с утра на улицы и увязший сразу за порогом, с бранью взялся за лопаты.

До слуха долетали звуки торжища: людской гам, звон монет, рев оленьих и лай собачьих упряжек, звяканье колокольцев на санях. Но окна гостевого дома выходили на проулок, где дети с хохотом лепили снежную бабу. Наделяя ее всеми положенными бабе признаками.

Из яранги напротив с визгом «охальники малолетние!» вылетела девка в распахнутом кожухе и, задрав юбку аж до колен, веником принялась разгонять ребятню. Напоследок прицельными затрещинами снесла снежному истукану бабские признаки с добрую дыню каждый.

Почуяв взгляд, обернулась к Одолену, хлестнув себе по ягодицам толстой косой. Белой, как волосы всех северян, обращающихся белыми медведями, волками, песцами и ирбисами. Беззастенчиво оценила его крепкий оголенный торс, знаки-месяцы на лбу и щеках и призывно повела плечом. Грудь почти такая же, какая только что была у снеговика, ходила ходуном под тонкой рубахой с развязавшимися тесемками.

Перед внутренним взором как назло явилась другая девка. Без груди, без задницы, плоская, что доска. Но жилистая и гибкая, как плеть. Кожа смуглая, а волосы золотисто-русые с пепельными и каштановыми прядями, складывающимися в цепной узор. В них дикарски вплетены перья и кости. Лицо резкое, треугольное, с широкими скулами и острым подбородком. А глаза не человечьи и не звериные. Карие, с золотыми прожилками и вертикальным зрачком. Без белка, но с третьим веком.

Ее зовут Багулкой, в честь болотной травы, что медоносит дурман-нектаром. И она всегда шипит, скаля ядовитые клыки и стреляя раздвоенным языком, когда он ласково обзывает ее «птичьей кличкой» Гулей.

Одолен выбранился и еще раз растер лицо снегом с подоконника. И угораздило же его с ужалкой спутаться! Она ведь гадина хладнокровная, вечный враг звериных оборотней…

Северянка, не дождавшись внимания, обиженно скрылась в яранге. Одолен моргнул, отгоняя воспоминания о Гуле, затворил ставни и развернул наконец берестяную грамоту.

Великие князья Чернобурские приглашали его отпраздновать с ними долгожданное рождение наследника престола. А взамен были не прочь принять дары волхвов, то бишь живую и мертвую воду.

Ирбис внутри протестующе зарычал при одной лишь мысли о том, кто еще будет на торжестве. Однако вместе с князем Серысем прибудет и вся его стая. Иного случая навестить сестрицу в ближайшее время Одолену может не представиться.