– Ждем морковкиного заговенья?

Черва поджала губы, вскинула подбородок и снисходительно кивнула:

– Веди!

Но волкодав вдруг дернулся, обернулся, взметнув полы черного плаща, угрожающе выставил посох с шипами и глухо зарычал, поднимая верхнюю губу.

Черва с Ганькой тревожно переглянулись и, не сговариваясь вооружились. Сами они опасности не чуяли, но, ясное дело, волкодав не стал бы дергаться по пустякам.

Черва стянула рукавицы, достала из-за спины лук, проверила пояс с метательными ножами, засапожники, пузырьки с ядом, пересчитала стрелы и покосилась на скомороха.

Ганька скинул кафтан, оставшись в портах да рубахе. Мороз пробрал до костей, но сдавалось ему, вскоре станет жарко. Из мешка за спиной со скарбом для выступлений вытащил кистени и бутыль самогона. Присосался к ней, набрал сивухи в рот (глотнув чуток для смелости) и плюнул на шипастые гири, пристегнутые к рукоятям цепями. Ловко махнул оружием над головой, собирая сивушными гирями пламя с ближайшего факела на перекрестке и раскрутил их сплошными огненными кольцами.

Черва не могла не признать его мастерство владения непростым оружием. Убедившись, что мальчишка сможет за себя постоять, прыгнула на бочку, подтянулась на стрехе и забралась на крышу, заняв удобную позицию для стрельбы. Прищурилась, вглядываясь вдаль рысьими глазами, и прислушалась.

Шерсть на загривке рыси вдруг встала дыбом, а уши и хвост поджались. Звериное чутье нашептывало о грядущей опасности, но Черва никак не могла определить, откуда та придет.

А потом сквозь музыку и смех с главной площади донесся медвежий рев. А следом крики и вой. По позвоночнику у Червы поползли ледяные мурашки, вороша волосы на темени, когда в распахнутые ворота крепостной стены с выселок вломилась обезумевшая толпа. Снося все на своем пути, как горная лавина.

– Бей в колокол, циркач! – во всю мощь легких завопила Черва, вскакивая в стойку и вскидывая лук. – Бей в колокол!

Ганька метнулся к звоннице на перекрестке, как ошпаренный. Он не понял, с чего опричница вдруг так страшно заорала, но в глазах у нее плескался такой животный ужас, что он нечаянно и сам заскулил. Воздух пронзил надрывный вопль колокола.

– Пожар! – возопил Ганька первое, что пришло в голову, с остервенением дергая за веревку. – Бейте в колокола, люди добрые, бейте в колокола! Пожар!

Музыка с визгом оборвалась. Одной звоннице вторила другая, третья и над столицей взвился тревожный бой колоколов. Смех стих. И стали слышны крики.

– Прочь с дороги, Могильник! – рявкнула Черва. – Убирайся! Идет толпа!

Геройствовать волкодав не стал и одним прыжком присоединился к Черве.

– От чего они бегут?! – вытаращился на людской вал Ганька, невесть как успевший тоже забраться на крышу.

– От бешеных! – Гармала ощерил клыки, прядая ушами и слепо озираясь по сторонам. – Я слышу, как у них в глотке клокочет пена!

Какие, побери их ламя, бешеные?! Смертельное звериное бешенство облегчается усыпляющей мертвой водой. А бешеница, разносимая берсерками, бесследно лечится живой водой. Времена, когда от укусов бешеных гибли целые города, остались в прошлом еще со Свержением Полозов!

В Тенёту вдруг влетел всадник. Серая в яблоках кобыла нещадно топтала всех на своем пути. На лице всадника сияли в ночи серебряные месяцы.

– Закрывайте ворота, драть вашу мать! – донесся до слуха Червы его сорванный голос. – И командуйте ими, прикажите остановиться!

В толпе вдруг образовалась проплешина, которую люди огибали, как вода камни. Спиной вперед в город пятился огнегорец, отличимый по косам цвета спекшейся крови. Перед собой он размахивал, словно пушинкой, огромным изогнутым бердышом, отгоняя четырех окружающих его бурых медведей.

Решетка на воротах нежданно упала, как ежели б кто попросту перерубил удерживающий ее трос. Черва скорчилась, будто это ее продырявило кольями толщиной в кулак. Невозможно, но ей почудился хруст ломающихся хребтов, ребер и размозженных черепов.

Но среди павших на беду оказался один из медведей. Решетка не закрылась до конца. И люди продолжала просачиваться, проползая под шильями, раздирая себя в клочья. Но благо уже не валили.

Толпа рассосалась среди улиц Тенёты. До слуха то тут, то там долетали окрики стрельцов и опричников, командующих отступление толпы. Воздух пропитал острый запах пота, крови и феромонов. Последних было так много, что под их общим приказом и Черве хотелось немедля замереть истуканом.

Но она заставила себя сдвинуться с места и помчаться по крышам вслед за Гармалой и Ганькой. Куда лез последний, ей было решительно невдомек. Вестимо, из-за безликости сказывалось отсутствие животного чутья на опасность.

До горца Черва добралась первая, недаром гончая. Отравленная чемерицей стрела просвистела в пяди12 от его щеки, воткнувшись медведю перед ним в плечо. Горец обернулся, но вместо опричницы на крыше заметил бегущего к нему на подмогу могучего… скомороха от горшка два вершка.

Ганька обогнал прислушивающегося к схватке осторожного Гармалу, на бегу закрутился волчком и вмазал подожженные шипастые гири в морду крайнему медведине. Хотел выколоть глаз, но лишь разодрал ухо. Тот взревел яростно и махнул лапой с когтями-кинжалами.

Ганька отпрыгнул кульбитом и снова раскрутился, рисуя кистенями вокруг себя огненные узоры, аки факир на представлении. Особого урона зверю они не нанесут, но хоть отпугнут. В этом блаженном заблуждении Ганька пробыл недолго.

Пугаться эта мохнатая туша не пожелала. Медведь взревел, являя клычищи в полпяди, поднялся на задние лапы, став вдвое выше Ганьки, и с грохотом вновь опустился на землю. Сшиб факелы с цирковых кибиток по краям улицы на доски мостовой. И одним ударом с нежданной ловкостью зацепил когтем цепь кистеня. А Ганька не успел вовремя ослабить хватку. Ладони обожгло, когда рукоятки выдернуло из рук.

Время потянулось патокой. Ганька падал вслед за своим оружием под ноги зверю прямиком в занимающийся на мостовой пожар. Медведина вставал на дыбы, норовя одним движением размозжить ему голову. Ганька уже мысленно распрощался с получившейся какой-то до обидного бестолковой жизнью, как вдруг его с силой дернуло за шкирку прочь.

Выпущенным из катапульты снарядом он пролетел мимо спасшего его Гармалы. На то место, где была его голова и остался скомороший колпак, с таким усердием приземлилась лапища, что пробила доски. Следом опустился бердыш горца, блеснув дамасской сталью.

Медведь взревел, рухнув на отрубленную конечность, но тут в морду ему впечаталась палица, начисто снося челюсть. Ганька, разинув рот, проследил за шипастой гирей, вылетевшей на цепи из навершия посоха Гармалы. И вдруг ногой горца был грубо отпихнут прочь от схватки.

– Оборзел? Рви когти отсюда!

Вот это силища! Ганьке завсегда звериные феромоны были побоку, но сейчас команда была эдакой мощи, что проняла даже его. У него ажно пальцы зачесались, будто несуществующие когти пытались прорезаться. Чтоб было что рвать.

– Накоси выкуси, барин! – Ганька глумливо скорчился, опьянев от дерзости. И впрямь оборзел.

– Безликий? – сплюнул горец. Его зверская рожа притом могла бы потягаться с медвежьей.

– Безмозглый! – скабрезно огрызнулся Ганька, выхватил из пожара кистени и накинулся на последнего медведя.

Кувырнулся, уходя из-под когтистых лап, и замолотил огненными шипастыми гирями по морде, пока вдруг не был перехвачен крепкой рукой горца.

– Охолонись, вояка, он нам живой нужен.

Ганька согнал с глаз красную пелену горячки боя и со стоном уронил оружие в раскисший снег под ногами. Кажись, плечо вывихнул.

Над столицей продолжали надрывно звонить колокола и расцветало зарево нарождающегося пожара. Вокруг лежали подранные медведями тела и упокоенные стрельцами да опричниками безумцы, непослушные командам.

Над третьим, утыканным стрелами, аки еж иглами, зверем, стояла Черва, зажимая ладонями рот. Она попятилась, оторвала взгляд от его красных век и пены на черных губах и в ужасе от содеянного простонала: