«Царский потерян след…» Царский потерян след – мы придумаем свой: бегаем по росе, скоро станем росой. Где-то в траве лежит мантия короля: мёртв он? – скорее, жив! ангел? – скорее, блядь! Строить по новой нам надобно гарнизон, – угрожает страна братская – слышишь зов? Это славянский хор, бычий, коварный залп: думая о плохом, их победить нельзя. Я молоток беру, ты за похлёбку скорей: смерть красна на миру – так побежим за ней! Пусть и потерян след царский… – нам нужен свой! – бегаем по росе, скоро станем росой. «Это бывает единственный раз…» Это бывает единственный раз: вижу дворы в погрустневшей рассаде, – облако спереди, облако сзади, и на крыльцо в тот же вечер присядет ангелов беленькая детвора… Это бывает единственный раз. «Пробежимся туда-сюда…» Пробежимся туда-сюда – не останется и следа. Разве нужен особый след тем, кто глух навсегда и слеп? Всё же смелой стопой черкну, оставляя свою черту. Кто не глух до конца, кто зряч – всё поймёт… И поймёт не зря. «Преждевременно взял…» Преждевременно взял и утоп на костре, опалившем всякий мой недоскок и наивный в сердцах перегиб, и судьба мне опять самому же почудилась лишней, и такое твердил я себе, без конца: береги! – изо всех своих сил береги то, что вмиг утонуло, то, что драмой в костёр всеми косточками полегло, – мне нельзя больше петь без веселья, без чуда, понуро, и на дно мне нельзя, расшибая о сажу свой лоб. Расправа Замок на вспыхнувшую дверцу назад уже не припаять: хоть верьте, люди, хоть не верьте, но эта дверь была моя, – в неё прохожие стучали и бормотали что-то в щель, за ней послышалось – мой чайник который час уже пищит! Но спали пьяные соседи и городили ерунду, про то, как мальчик – я – засветит на небе странную звезду, мол, полетит на сей горящей и черной от золы двери, наверх, наверх, как дикий ящер, над Переславлем, над Пари… О, Боги светлые, о черти, краснеющие тут и там, зачем не придавал значенья всему на свете я? – снята с меня итоговая мерка, и вышло – хуже не могло, – сгорела, ах, не только дверка, а вся деревня, всё село! А что звезда? – о ней не только забыли все и навсегда: кричат озлобленные «То-то! Ишь, угораздило! Балда! Пора изгнать его! Поджечь ли? А может быть, на дно – в овраг?» Всех по домам: детишек, женщин, – смерть не доводит до добра. «…Нельзя же мне дышать огнём…»
…Нельзя же мне дышать огнём и ждать Добрыню – ночью, днём – которому до лампы на все мои таланты. Кощеем также мне нельзя скакать меж наглых обезьян, без цели и без толку, пугаясь за иголку. И уж конечно Вурдалак не выйдет из меня никак, поскольку сам на кровь я смотрю ребенком кротким. Жар-птица, Леший, Водяной, и всяк Царевич – добрый, злой – чужды мне или чужды, как милосердья чувства. Но есть один такой смельчак – я расскажу о нём сейчас, или смолчу – не стану я нарушать уставы… Пускай живёт во мне, со мной тот скрытый ото всех герой и ни во что не ставит порядок сей престарый. Его душа, как тёмный лес, и неизвестно, сколько лет ещё он будет бегать на этом свете белом. Не всё ль равно? – я вижу, как он будет плавать в пустяках, но не утонет в них он одним лишь только мифом. Его задача – утонуть, не позволяя никому додуматься до тайны жестокой и фатальной. Да и особой в том беды не будет, если у воды его потом отыщут годков так через тыщу. Не думаю, что б рассказал он то, как я во все глаза, дрожа всем тонким телом, заплакал о потере. «Есть сумочка: в ней все мои ресурсы…» Есть сумочка: в ней все мои ресурсы, – прошу тебя, пожалуйста, не суйся – не трогай за изгибы ремешка, иначе между нами будут войны (ох, не люблю я вздором своевольным судьбине предначертанной мешать). Она лежит, моя большая сумка, поблизости тебя вторые сутки, и так она твоё сердечко злит, что как бы кони в яблоках с возницей тебя сегодня ночью в психбольницу галопом от меня не увезли. |
