«По отдельности, словно в разных…» По отдельности, словно в разных не купе, не вагонах – снах, словно я до тебя добрался, а при встрече и не узнал, или будто в соседнем доме мне махнули рукой на миг и пропали, собою вдоволь насладившись – и я возник, в поле, взятый собой на мушку, и от выстрела лишь воскрес. По отдельности, потому что невозможно иначе здесь. «Я говорю стеклу…» Я говорю стеклу: и чем ты нам не пляжик, – такие же пески в тебе обильно пляшут, и так же хороша твоих сверканий гладь, и вены хорошо тобою нам вскрывать! «В ближайшие годы…» В ближайшие годы, быть может, пойму, кто скрытно по городу ползал: восстанут прозренья один к одному, пока ещё слишком не поздно. В ближайшие годы раздастся салют, и выйдут, уставы нарушив, оставив пространную клятву свою, злодеи-шпионы наружу. В ближайшие годы держаться в руках придётся мне всякие сутки, – себя самого я не стану ругать, приблизившись к маленькой сути. В ближайшие годы я выползу сам, и лягу, поближе ко змеям, признав, что себе оправданье писал, как неуязвимый изменник. «Страшно в этой пропасти…» Страшно в этой пропасти – оставь меня, забудься и не только говори словами всё о том, как было мне с людьми настолько пусто, что в конце они меня сломали. Разве не оставишь ты, забыться не сумеешь? – я тогда перестаю бояться. Люди превращаются теперь в такую мелочь, что до боли это всюду ясно. «Желание понять…» Желание понять дымок над куполом и тополем, желание коня запрячь, и поскакать тропинкой тонкой меня всегда к такому приводили, в краю моём безрадостно родимом, что ничего я больше не желал, и до сих пор душа моя жива. Миниатюра Срезая все сугробы своей ногой суровой про вечер наш уютненький ты думала сейчас, но парочка бульдогов с гримасою недоброй заставила опомниться – о помощи кричать. Вот подлинный уютик в трагической каюте зимы, совсем растаявшей, где цербер, доберман устроили погоню за маленькой тобою, и я от представления об этом – чуть с ума… «…Нету времени теперь нам…»
…Нету времени теперь нам рассуждать о чём-то грустном: даже расправляя перья, даже говоря по-русски, – не найдёмся мы, не сможем обрести покой, погаснув: ты – у горла держишь ножик, я – к трубе приделал галстук. «В энциклопедию…» В энциклопедию загадочного смеха я этим утром натощак приехал и у железных, красочных ворот остановился. Из разных стран и сказок знаменитых ко мне слетели героини мигом, – для них я был не более, чем шут с пустой корзинкой. И не смешно мне было, и не грустно: я мерзости им говорил по-русски, с той настоящей злобою, что всех пугает сразу. Мои ботинки, шляпу из резины при входе снять русалки попросили, и я не стал им нагло возражать, и был пропущен. На встреченных деревьях, как иголки, висели то ли рюмки, то ли колбы, а под ногами, вместо мишуры, скрипела желчь. – Извольте улыбнуться, – я услышал, – то был не голос, и не песня свыше, а просто гриб весёлый зашептал из-под коряги. «Изволю отказаться» – не сказал я, а лишь подумал и, на деле самом, гримасою учтивого смешка ответил робко. Всё дальше было глупым, бессюжетным: кто приносил меня со смехом в жертву, кто просто хохотал гиеной в лоб – не помню я. Искать меня никто совсем не думал, подумаешь, мол, потеряли друга, или врага заветного… Но впредь никто не мог смеяться. Энциклопедию загадочного смеха навеки я припрятал и успешно там провожу свои простые дни, но без улыбки. И все такие грустные там стали, как будто к этому стремились сами, а я – смешной, украденный предлог с пустой корзинкой. |
