«В рукаве, локтя помимо…» В рукаве, локтя помимо, и козырных карт, затерялась – как же мило! невозможно как! – то, что, видно, не найти мне и не жить мне чем, – нечто вроде паутины, но без явных черт. Он, рукав, теперь на полке, где-то там, озяб, про него совсем не помню, и уже не взять мне его оттуда – в мире, где наверняка мы похожи с ним – как мило! невозможно как! Из книги «Западня» «Времена смолкают посекундно…» Времена смолкают посекундно, и часов молитвенная старость снизошла до жалости, до скуки говорить о вечности устала: «раз» удар – и не было рождений! «два» удар – и все мы не умрём тут! Но зачем вы на меня надели скользкую, нахальную верёвку? «Не спорьте! Я – Врубель…» Не спорьте! Я – Врубель, меня укусили, не помню, пчела или шершень: молитва моя засыпает бессильно и что-то всё шепчет и шепчет. Мы все постепенно во тьме потерялись, охота сегодня найтись нам, не стоит же вечно испытывать радость, строча безответные письма. Я первый желаю вот-вот отыскаться, понять наконец-таки, где мы: отсюда не знаю, как выломать карцер – скорее, не Врубель, а демон. Два стука, три хлопа, почти без ума я, и с каждой секундою слепну, – скажите невесточке, бабушке, маме, что пропадом я, что бесследно… Что если услышат когда-нибудь после знакомые сердцу молитвы, – пускай затыкают все плачи за пояс, врачуют замками калитку. Не то прилетит он, найдётся, проклятый, души моей сказочный демон, и все у копыт его лягут и взмолятся: – что ж ты наделал? «Если б суметь разделить…» Если б суметь разделить это лицо на частицы: уши на полку метнуть, глазки – в карманы трико… – полно! чего только мне каждую ночь не приснится! – сердце мой разум порой так заведёт далеко! Только я уши заткну, только я глазки закрою – сразу же хочется их (это во сне уже) – хрясь – вырвать, как будто нельзя сниться чему, бреда кроме, будто я слышать не мог, видеть не мог отродясь. «Чуда Божьего хотели…»
Чуда Божьего хотели, столько дней мы шли за ним, и нашли не дом, не терем, и не звёздные огни, – так, легко, среди недели, вдруг сама пришла идея – в самом деле, в самом деле! – просто взять и позвонить. Клокотала тихо трубка, рассыпаясь на гудки: мир не помер и не рухнул под давлением таким, – мы хотели, видно, ругань учинить с тобой, подруга: нахамили зло и грубо, и пропали, дураки. «За пьяным камнем – куда трезвее…» За пьяным камнем – куда трезвее вода, текущая в общий хаос: но всё допили детишки, звери – им даром жажда, поди, досталась. «Ты жуй солёный от спирта камень, и будешь вечным себе похмельем» – такие шутки мне отпускали, так издеваться они посмели. Я источил до бессмертья дёсна, и не поможет резины капа, но верю в то, что река найдётся, что будет в глотку бальзамом капать. И весь я в этом умру бальзаме, и утону весь под гадкой щукой с такими ангельскими глазами, как будто тайну свою нащупал. «Я ночь создаю…» Я ночь создаю занавеской под утро: вот сквозь неё и теплынью подуло – слишком прилипчивой, слишком дневной… Значит, не ночь! Значит, не ночь!.. «Будет наш последний дом…» Будет наш последний дом вымощен из капель, переливчат и цветист, как притоки лжи, и такая у крыльца надпись «не пускайте никого и никогда!» – век нам сторожить! Но ещё (о том я сам догадался после): крыша намертво зальёт нас, когда мы спим, что сказать и не смогу «друг мой, успокойся» в затопляемый пробел меж влюблённых спин. «Чумовое движение – нету конца…» Чумовое движение – нету конца, – я об этом не знал, никому не сказал: вместе с ним, торопя свои ноги, ускорялся без остановки. Но ведь видел же кто-нибудь, кроме меня, этот адовый вихрь, скольженье огня по поверхности шляпок и лысин, – не один же я зоркость превысил. Почему же молчали, заткнули все рты, будто вместе со мною в охапку взяты, на той самой осине висели в ожидании скорых спасений? – Нет ответа, – движению нету конца: я об этом впервые, шутя, рассказал, и с боязнью, не стать бы мне модным, лучше сразу обратно замолкну. |
