– Дура! – крикнул он с порога.

Это сошло ему с рук, как, впрочем, и ей.

Повторяю, жаловаться на учителей просто не приходило нам в голову. Они составляли незыблемые устои мироздания. Кому придет в голову жаловаться на луну? Светит, но не греет, ну и что?

Англичанки, появившиеся в пятом классе, обладали особым шармом и статусом полу-иностранок, они имели ключик к волшебному миру, где обитали все наши любимые группы. В пятом классе английский любили все. Было невероятно интересно узнать, что стол – это тэйбл, ручка – пенсл, и, куда смешнее, кусочек мела – писовчок! Разумеется, «писовчок» надолго становился самым ходовым иностранным словом.

Пожалуй, наибольшей популярностью пользовались уроки физики и истории.

Физик, Михаил Евгеньевич Шендерович (фамилию он на первом же уроке жирно вывел мелом на доске и после этого обернулся к классу с таким видом, словно только что сделал что-то нехорошее, но необходимое), был бородатым, всклокоченным, горбоносым и носил огромные, в пластмассовой оправе, очки с толстыми линзами – типичный шестидесятник из мира альпинистов, бардов и поэтов. Когда-то он закончил «корабелку», но потом понял, что душа его лежит к учительству и поступил в педагогический институт. Не знаю, какой из него вышел бы инженер, но учитель он был от Бога.

Физикой он увлек всех сразу и на весь год. Я никогда не думал, что о скучных и серьезных вещах можно рассказывать так, словно это была интересная история с интригующим началом и неожиданным концом. Открытые от удивления рты часто не закрывались весь урок. Мертвая тишина сменялась восторженным гулом или смехом. У Михаила Евгеньевича была любимая забава – в конце урока он устраивал пятиминутку: «вопрос-ответ». Каждый ученик мог задать любой вопрос на тему «как устроен мир». Чем каверзнее был вопрос, тем лучше. Спрашивали и про температуру на Солнце, и про ядерную бомбу, и сколько звезд во Вселенной и почему замерзает вода… Я старался изо всех сил и однажды был удостоен награды.

– Миша, на этот вопрос я не могу ответить. Тайна смерти человека не предмет физики. Скорее химии, биологии… И учтите, ребята, в познании всегда существует предел: мы можем долго отвечать на вопрос «почему», но рано или поздно уткнемся в ответ – «не знаю». И так будет всегда. Мир в конечном итоге – непознаваем. Это…

И совсем тихо он добавил слово, которого явно опасался.

– Тайна…

Это слово – «тайна», для меня прозвучало тогда столь же волнующе, как спустя годы – Бог. Первый раз кто-то признал, что существует Тайна, которую не смог вскрыть даже всесильный Ленин, что не все объясняется в мире унылыми, безжизненными словами, от которых хочется захлопнуть учебник и открыть страницы какого-нибудь фантастического романа!

Редкий урок у нас обходился без демонстрации какого-нибудь опыта, и всякий раз создавалось впечатление, что физику результат интереснее, чем нам. Он суетился, раскладывая на столе пасьянс из приборов (помню даже туалетную бумагу!), азартно потирал руки, приговаривая: «Сейчас, сейчас посмотрим!», замирал на старте эксперимента и ликовал, когда опыт приводил к нужному результату. До сих пор не могу понять, разыгрывал ли физик спектакль или правда был немножечко «блаженный» – не важно. Важно, что за процессом наблюдали тридцать открытых глаз и ртов, а в головах этих тридцати нарождались новые нейронные связи, которые спасают человека от слабоумия и лени.

Я с первого же урока буквально влюбился и в предмет, и в учителя, да так, что и моя мама, слушая мои постоянные восторги, в него влюбилась. Даже Китыч со своей классовой враждебностью к учителям, к физику был благосклонен. Чтоб заслужить похвалу Михаила Евгеньевича, я готовился по учебнику к теме урока заранее, тянул руку по всякому поводу, съедая учителя влюбленными глазами. Любовь к физике я пронес до десятого класса. Теперь я прекрасно понимаю, какую фору перед всеми может получить в жизни мальчик или девочка, имея такого отца (и мать, как потом я убедился, познакомившись с семьей поближе). Это к вопросу, почему в высших учебных заведениях так много евреев.

Помимо физики Михал Евгеньевич обожал туризм и быстро сколотил в школе команду единомышленников. В нее вошел и я, и Китыч. После шестого класса в летние каникулы наш туристский отряд штурмовал Карпатские горы и объедал черешню в парках Закарпатья; у меня где-то до сих пор валяется книжица, которая удостоверяет, что в 1975 году я стал альпинистом какого-то низшего разряда.

Историю вела наша классная руководительница Валентина Сергеевна. Предмет любили все, пока мы изучали древний мир. Это было время бесконечных войн в школьных коридорах и рекреациях. Спартанцы бились с афинянами, македонская фаланга сокрушала легионы римлян, варвары метелили всех подряд. Мы с Китычем всегда были на стороне самых грубых, сильных и жестоких народов, презирали афинян с горячей искренностью, которую оценил бы и сам царь Леонид, в разговорах беспрестанно клялись то Зевсом, то Юпитером, то Одином, то всеми богами сразу и часто возвращались домой в разорванных рубашках и синяками по всему телу. После выхода на экраны фильма «300 спартанцев» со всех пищевых баков на лестничных площадках исчезли алюминиевые крышки – из них получались великолепные спартанские щиты, в мечи годилась любая палка. Великим несокрушимым Римом мы гордились так, словно это была наша прародина.

А что наша Родина?

Увы, интерес к ней блеснул ненадолго с приходом викингов на Северную Русь. Дальше началась история, которую каждый порядочный человек должен стыдится и которая закончилась только в 1917 году. Кому интересно играть в вечных терпил и лохов? Спасибо министерству образования, постарались.

Подводя итог, что могу сказать? Спасибо всем учителям! Не обижайтесь! Ведь мы были друг друга достойны, не так ли?

Следует признать, на Народной улице властвовал культ грубой силы. Всех известных хулиганов каждый пацан знал в лицо. Я до сих пор (!) помню их имена: Наиль, Воробей, Рыга, Сморода, Дима… Наиль был старше нас лет на пять и походил на обезьяну: вечно сутулый, с длинными руками, с грубым вытянутым, серым и уже старым, морщинистым лицом, на котором я никогда не видел улыбки. Говорил он мало, отрывисто и всегда по делу: «Дай спичку, дай стакан, заткнись, а в рыло?» Единственное удовольствие он получал, когда вызывал сильный испуг. Учителя ненавидели его и не могли дождаться, когда он покинет школу.

Курил он, кажется, с пеленок. Крепленое вино пил уже в четвертом классе стаканами. Как хищник в джунглях, ходил днем вокруг школы, высматривая добычу – в основном это были второклассники и дети постарше. Первоклассников домой сопровождали бабушки, да и денег с собой у них не было. Настигнув добычу, Наиль вперивал в нее свой знаменитый взгляд рассерженной гремучей змеи. Чаще всего взгляда было достаточно, чтоб добыча, хлюпая носом, расставалась с накопленной мелочью. «А ну-ка попрыгай», – негромко приказывал Наиль, и мальчик старательно прыгал. Горе было тому, у кого в потайном кармашке зазвенело. Сашку Назарова, у которого ключ звякнул, Наиль так стукнул в лицо, что Сашка выронил портфель, мешок с обувью, и как зомби, без звука, деревянными шагами направился через кусты в неизвестном направлении. Насилу отыскали вечером.

Друзей у Наиля не было, в товарищах ходил некий Рыга – уродливое существо без возраста, без ума и жалости, которому отдавали деньги без лишних слов, лишь не видеть этих мутных глаз, эту страшную прыщавую рожу неандертальца, Бог весть каким способом выскочившего в наш мир.

Сморода был повеселее, плутоватее. Он предлагал второклашкам сыграть в орлянку или в очко старой колодой, которую всегда носил с собой. Отказать было нельзя, выиграть невозможно. Да и опасно. Проигрывать надо было тоже уметь: весело, с задором! Сморода терпеть не мог, когда мальчик расставался с кровными с несчастным видом. Тогда он хмурился и тыкал несчастному в лицо грязным пальцем.