– Еще хочешь?! – крикнул он.

Лицо его было искажено злостью.

Я заплакал. От боли, от обиды. Побежал вниз, но вдруг остановился и крикнул срывающимся голосом.

– Ты! Ты – еврей, понял? Вот ты кто. Еврей! Еврей! Еврей!

Скоро Гитлины действительно эмигрировали в Израиль. Об этом на лестнице говорили вполголоса. Уехал отец, мать и сын с дочерью. Бабушка категорически отказались уезжать: «Здесь наша Родина, здесь и умрем!»

Гитлиных осуждали в нашем дворе, но как-то без энтузиазма, скорее, жалели – мол, бежать из СССР можно только от большого горя, что тут еще скажешь?

Еврейский вопрос на Народной вообще носил, скорее, комический, чем трагический характер. Главный хулиган в нашем дворе – Борька Иноземцев – был еврей. У него мама работала в райкоме партии Невского района, папа был начальником цеха на Кировском заводе. Уже в первом классе Борька курил сигареты «Прима» и плевался дальше всех, во втором залез в сумочку классной руководительницы и всю добычу оставил в кондитерском отделе нашего магазина. Два дня весь двор объедался «Стартом», «Белочкой» и орехами в шоколаде. Борька купался в лучах славы. На третий день из окон его квартиры доносились истошные вопли вперемешку с матом. В этот же день он сбежал. Искали его сутки, нашли в какой-то хибаре возле свалки. Мать поседела в один день, отец притих. Борька вошел в народный эпос. Как некогда его предки-большевики, свой путь в жизни Борька избрал сразу, бесповоротно и следовал ему с несгибаемым мужеством. Методы Остапа Бендера ему претили. Только кража! На худой конец грабеж. В 14 лет он получил первый срок. Вернулся ненадолго и пропал теперь уже на десять лет. В перестроечные годы он стал известным бандитом и ушел в лагеря по нашумевшему делу. Рассказывали, что в начале нулевых его видели на Народной. Он стоял возле своей парадной, смотрел по сторонам и – плакал. Я ничуть не удивляюсь этому. О Народной плакали многие мои знакомые, выжившие в 90-е годы – и бандиты, и бизнесмены, и поэты.

Главный пьяница моего призывного возраста тоже был еврей – Андрюха Гердт, чуть отставал от него Борька Драгинский. Были среди нас и Гогиашвилли, и Наили, и Девлеткильдеевы, и Вольманы – все простые советские пацаны, и все-таки еврейский вопрос стоял наособицу.

Как-то листали мы с пацанами оставленный на учительском столе по забывчивости классный журнал и наткнулись на страницу, где напротив каждой фамилии учеников 4-го «б» стояла прописью национальность. Тут были и грузины, и татары, и армянин… а напротив Беркович Катя и Анна (они всегда ходили вместе, темненькие, тихие, в платьицах ниже колен) стоял прочерк. Увидев прочерк, все сказали вслух и про себя: «Хмм, понятно». Некоторые хихикнули, а вообще-то всем было неловко. Словно мы подсмотрели в чьей-то медицинской карте дурную болезнь. Я искренне сострадал сестрам и при случае старался ободрить добрым словом или улыбкой. Они словно понимали, что я делаю это исключительно потому, что сочувствую, что они родились еврейками и были мне благодарны. Я до сих пор считаю, что этот чертов журнал был настоящим учебником антисемитизма.

Каким-то непонятным образом в нашей Богом забытой 268-й школе, из окон которой в иные дни можно было увидеть стадо лосей из ближайшего леса, учителей-евреев было не меньше половины. Отличались они не столько внешностью, сколько упрямой верой в свое высокое призвание учителя. Некоторые учили нас почти с религиозным остервенением.

Впрочем, об учителях можно и подробнее.

Прежде всего хочу попросить прощения перед всеми учителями 268-й школы. От лица (хоть и не уполномочен) всех ее учеников.

Учить нас было трудно.

…Он вошел в класс немножко косолапой походкой, продавливая скрипучие половицы тяжелым телом, высокомерно выпятив мощную грудь, и поглядывая на всех свысока выпуклыми серыми глазами.

– Меня зовут Илья Семенович, – сказал он торжественно – Я ваш новый учитель пения.

Волчонок сразу дал ему кличку – «Грузчик».

Был Илья Семенович, он же Грузчик, лыс, могуч, степенен и обладал громоподобным баритоном. На первом же уроке в нашем классе он объявил, что пение станет отныне для всей школы профилирующим предметом, что музыка – это начало всех начал, что мы все еще запоем у него соловьями, и что мы еще будем вымаливать у него хорошую оценку в конце четверти. Нечто подобное пели у нас все новые учителя пения, поэтому мы с Китычем даже не расстроились.

Предыдущая учительница продержалась меньше полгода. Изводили ее зло, и она платила нам той же монетой. Это была сухая, высокая крашенная блондинка с лицом смертельно уставшей надзирательницы концлагеря Саласпилс. Когда-то строгие складки возле ее тонких губ сделались со временем жестокими, крючковатый нос заострился и зеленые глаза горели недобрым огнем даже в минуты полного покоя. Впрочем, такие минуты выпадали редко. Видно было, как ее начинало плющить, как только мы рассаживались по местам. Тридцать дебилов смотрели на нее невинно-глупыми глазами, как зеваки в зоопарке и ждали чего-то забавного. Надо было чем-то эти тридцать дебилов развлекать, а хотелось – по ее лицу было видно – надавать им нотами по башке.

Эльвира (не помню отчества) отчаянно ударяла тонкими, сильными пальцами по клавишам и прокуренным голосом затягивала песню. Класс нестройно подхватывал. В унылом хоре отчетливо и грубо пробивался жлобский бас Матильды, который вклинивался в музыкальный ряд, как булыжник, катящийся по жестяной крыше. Человеку с музыкальным слухом вытерпеть это было трудно. Эльвира страдала. Мы с Китычем предпочитали морской бой.

Вскоре эта мука закончилась. Эльвира ушла, как поговаривали, со скандалом. Ставку сделали на мужской характер.

Начал Грузчик действительно бурно. Двойки ставил, как гвозди забивал – на раз, с азартом и задором. Отличница-зубрила Светка Муратова, которая каждого учителя проедала преданными глазами до дырок, первой вызвалась спеть «Нас утро встречает прохладой». Начала она с не той ноты, сбилась, закашлялась, начала опять и как-то сразу класс наполнился глумливой тишиной, в которой Светка дико выводила свои рулады, исполненные смертельной тоски и ужаса. Грузчик мрачно смотрел на Светку и она, наконец, подавилась на полуслове. Тогда запел Грузчик. И запел так, что в коридоре было слышно. Он всегда пел одну и ту же мелодию, когда выводил двойку в журнале и в дневнике – увертюру к опере «Кармен». Дневник он вернул пунцовой Светке царственным жестом.

Двойки посыпались, как яблоки осенью. «Кармен» стала самой популярной мелодией на четвертом этаже нашей школы, где находился кабинет пения.

– Ну-с, козлятушки-ребятушки, – победно спрашивал Грузчик, сложив руки за спиной – кто мне ответит, кто написал «Лебединое озеро?»

Тишина. Слышно только, как в задних рядах спорят Пиф с Матильдой: «Сам ты песня! Это опера, дурак!»

Светка Муратова ерзает, знает ответ, но боится руку поднять.

– Отвечать будет… Надворный!

Матильда поднимается тяжело, вздыхает.

– Эту оперу написал… – он мучительно вслушивается в подсказку – Иосиф Кобзон!

«Кармен»! Класс гогочет.

В учениках проснулся задор и упрямство. Теперь весь класс ревел во весь голос увертюру к опере «Кармен», когда Грузчик выводил в дневнике очередную двойку. Нашли мы и новый способ мщения. Отныне, когда нас заставляли петь хором, мы лишь молча разевали рты. В полной тишине Грузчик дирижировал нами минуту-две, потом бессильно опускал руки и начинал отстреливать нерадивцев по одному. Втыкаясь взглядом в жертву, он подходил к ней вплотную и слышал жалкий писк. Рядом тоже вроде пели, но стоило ему отойти к роялю – класс безмолвствовал, исправно разевая рты. Даже Муратова молчала, как рыба, может быть, впервые в жизни поднявшись на высоту протеста.

– Громче! Громче! – надрывался Грузчик… в тишине.

Сломать такого сильного человека было не просто.

– Даже не сомневайтесь, – говорил Грузчик в минуты отчаянного вдохновения, – старые времена, когда к урокам пения относились наплевательски, уже не вернуться. Пение – такой же базовый предмет, как литература, как химия и физика. Без музыкального образования человек не может считать себя культурным человеком, понимаете вы это или нет, троглодиты?!