Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Впрочем, не о них речь. Потому что советский прогресс в бездну толкали не они, а растущая армия дельцов, проныр и других «мелкобуржуазных элементов».

Сколько же было таких людей в семидесятые? Никто их не считал. Но влияние их на повседневную жизнь даже в семьях простых, честных и скромных было огромно. Именно они постепенно овладевали умами масс, выдавливая на историческую обочину «передовое учение Маркса». Именно они по-новому, исподволь обустраивали общество, меняя указатели и авторитеты. Престиж летчиков потеснили бармены в пивнушках, официант стал гламурной фигурой, а таксист – лихим ковбоем на дорогах. О коммунизме еще скучно бубнили преподаватели в институтах, на зданиях еще висели гигантские кумачевые транспаранты: «Наша цель – коммунизм!», но здравомыслящий обыватель знал твердо, что главная цель жизни – «Жигули», дача и отдельная квартира, для начала же сойдут американские джинсы и «Панасоник». По-настоящему противились этому жестокому материалистическому прессингу только высоколобые, бородатые очкарики, да их худосочные подружки. Они упрямо ходили в театры и библиотеки, на выставки и концерты, вели диспуты, на которых доказывали, что «счастье – это когда тебя понимаю», несли прочую пургу, пели песни Окуджавы под гитару; они ненавидели мещан и с энтузиазмом высмеивали мещанство. Мещане не обижались, посмеивались и продолжали копить и потреблять.

Кто был прав? Кто не прав? Кто победил в 91-м? Разве не смешно сейчас говорить об этом всерьез? Что мы вообще знаем о человеке?

Кто сможет внятно ответить, например, как люди разных возрастов, профессий, национальности, образования, ума и достатка загораются одним желанием, перебороть которое они не в силах, а именно – натянуть на себя в один прекрасный день тесные синие штаны из американской брезентовой ткани и выйти на улицу с настроением победителя? Откуда приходит массовая мода, которая охватывает большую часть человечества в считанные недели, а потом уходит, как нагонная волна, в пучину забвения? Как вчерашние комсомольцы из приличных семей становились лидерами жестоких преступных группировок?..

И все-таки 70-е мне особенно дороги. Я дитя 70-х. Почему-то так вышло, что об этом времени честно отписались только русские писатели-деревенщики. Но они любили и писали о деревне. Город пугал их. В нем, особенно на окраинах, нарождался странный мир, одинаково чуждый и городу и селу. Мир хрущевских пятиэтажек и брежневских девятиэтажек. О нем не написаны книги. Он не изучен философами. Этот мир жил по своим понятиям и не пускал чужаков. В нем, на унавоженной советской властью почве, расцветала могучим сорняком пугающая и подлинная реальность. Росло и мужало поколение, которое в 91-м проводило в могилу пинком под зад целую страну. Рядом существовал другой, параллельный мир, который старательно придумывали за небольшую зарплату специально обученные люди. Именно его и оставила нам в наследство советская культура. Кинематограф 70-х медленно издыхал под бременем «производственной тематики», выдавливая из советского человека по капле остатки уважения к тяжелому труду. На экране очень хорошие ребята, которым хотелось набить морду, совершали на экране очень хорошие поступки, от которых хотелось хулиганить. Они говорили правильные слова, которые рождали чудовищный нигилизм, и глумились над правдой с таким чудовищным пафосом, что вгоняли в краску даже бывалых инструкторов райкомов комсомола.

Как уживались этих два мира? Да как-то уживались. Коммунисты на своих собраниях обещали всех победить, Брежнева награждали очередной звездой Героя, а мужики после получки трескали водку и мечтали о рыбалке.

Какой-то умник назвал эти годы застойными. Это значит, надо полагать, что не было войны. Не было революции. Не было потрясений. Словом, были редкие годы благополучия, которые выпадают человеку после больших испытаний, когда он еще не готов к новым глупым экспериментам и довольствуется тем, что есть.

Увы, выясняется, что благополучие не красит человека, а иногда просто скотинит. Наверное, с этим надо просто смириться, иначе снова потянет на подвиги, снова захочется перевоспитать человека в существо высшего порядка, превратив его в бесправного раба, страну в концлагерь, а жизнь в ад.

Постараюсь рассказать об этом времени с предельной искренностью.

Глава 3. Китыч

Я родился в Ленинграде, а вырос на Народной улице. Жители улицы Народной всегда жили наособицу. Так и говорили, собираясь в центр: «Поехал в город». Так говорили они в 50-е годы, запирая родную избу, быть может, навсегда, так говорили и в 80-е, когда уже метро было под боком, в паспорте стояла печать с ленинградской пропиской, а в серванте на видном месте красовалась бутылка с ликером «Ванна Таллин». Больше половины мужиков с Народной работали на заводах и фабриках проспекта Обуховской обороны. Каждое утро, матерясь и пихаясь, вчерашние псковские и тверские крестьяне с хмурыми лицами втискивались в трамваи, которые отвозили их к местам трудовой славы. Все были коренасты, грубоваты, мрачноваты и немногословны. Все недолюбливали милиционеров и продавщиц галантерейных магазинов. Некоторые были коммунистами – у этих в лицах сквозила некоторая значительность. Они были как бы и свои и уже не совсем. Имели сообщение с высшими силами и обладали тайными знаниями.

Вечером они же выгружались из трамваев шумной ватагой и растекались по парадным и пивным ларькам, которые становились на Народной улице центрами общественного мнения. У ларька мужик обретал свое естество перед тем, как идти на «казнь» к суровой крикливой супруге. Здесь его уважали товарищи, здесь он мог врать и хвастаться сколько душе угодно, здесь, как на Запорожской Сечи, любили не за должности, а за мужскую доблесть и щедрость. Здесь, правда, можно было потерять и кошелек с зарплатой, а иногда и зубы в придачу.

Для детей Народная была рай. Во-первых, сразу за последним домом улицы начинались садовые участки, на которых летом созревала сладкая клубника, а за ними рос самый настоящий лес. Во-вторых, в каждом дворе была своя ребячья республика. Дело в том, что Народную в начале 60-х заселяли главным образом молодыми семьями с маленькими детьми. Спустя несколько лет малютки подросли, и Народная вмиг превратилась в сплошной детский мир, так что властям срочно пришлось строить новую восьмилетнюю школу. Блажен ребенок, которому выпала удача расти на нашей улице в эту пору! Это была настоящая детская вольница, которую не слишком сильно опекало государство и родители. Вышел во двор и – ты уже ничей! Зарабатывай свое место под солнцем, как умеешь. Дворы были просторны, пустыри огромны, подвалы манили, с крыш видать было далеко! Зимой возле дома добровольцы с ведрами заливали горячей водой из подвала каток и начинались хоккейные баталии. В оттепель ребятня, иногда с помощью взрослых, строила огромные снежные крепости с подземными ходами. Сражались, крепость на крепость, до полного окоченения пальцев рук и ног.

Разумеется, начались неизбежные междоусобицы. Каждый двор обзаводился своим вожаком. Каждый вожак хотел славы. Слава добывалась только в бою. Бились двор на двор, класс на класс, парадная на парадную. Победителей воспевали дворовые «скальды». Синяк под глазом был дороже ордена, глубокая царапина ценилась, как медаль.

К этому времени я уже обзавелся близким другом и поступил в первый класс 268-й школы. Друга звали Колей Никитиным, мы были одногодками, жили в одном доме, в одной парадной и даже на одном пятом этаже. В школе фамилию Коли обломали очень быстро – сначала он сделался Никитой, потом Никой, потом Китом, и, наконец, Китычем. Был у нас такой умелец-языковед по кличке Волчонок – маленький, шустрый, заводной и едкий. Он, как правило, и раздавал клички. Так Коля Никитин отныне и до сих пор остался Китычем, или Китом, в последние годы – Коляном, несмотря на свои 62 года. Свои имена среди пацанов уже в первом классе не сохранил никто. В основном сокращали фамилии: Неволайнен стал Нивой, Епифановский – Пифом, Петровы мгновенно превращались в Петриков, Голомолзин в Голягу, но иногда «кликухи» буквально падали с неба – так я стал Микки.

3
{"b":"876591","o":1}