– Что делать? – решительно сказал я. – Убери своего урода с зеркала. Я тебе уже давно говорил – убери! Почему не убрал?

– Не знаю, – покачал головой Китыч, призадумавшись, – дай, думаю, постоит.

– Ты совсем дурак?! Постоит. Он-то постоит, а ты ляжешь. На Южном кладбище. Нашел с чем шутки шутить. Сдохнуть хочешь? И ведь не поленился же нагнуться! В грязь, в лужу! Сокровище нашел!

– Кстати, ты прав, – стал припоминать Китыч. – Темно было, дождь… Как я разглядел-то его? И зачем нагнулся? А как взял его в руку – так он к ладони и прилип. Утром проснулся с бодуна, а он стоит чистенький перед зеркалом. Думал, может к удаче?

– Забирай его! И пошли.

Кит взял тряпку, осторожно завернул куклу и сунул ее в карман.

– Погоди, дай посмотреть.

Кит развернул тряпку. Нет, ни заводского клейма, ни другого слова или знака – резина пористая, старая. Внезапно свет в комнате погас, лампа моргнула и опять загорелась тусклым светом, потрескивая.

– Понятно! – крикнул я. – Бежим!

Мы выскочили на улицу, под дождь.

– Не здесь! – остановил его я, когда Кит достал сверток. – Хочешь, чтобы он к тебе вернулся? Подальше отойдем.

Мы свернули за дом, остановились у помойки.

– Перекрестились! – скомандовал я, и мы неумело взмахнули руками. – Бросай!

Китыч как-то странно, словно прощение просил, посмотрел на куклу и швырнул ее в мусорный бак.

– Вот. Все. Может, сжечь надо было?

– Пусть хоть так, – сказал я, перекрестившись еще раз. Кит, глянув на меня, тоже перекрестился, поежился.

На следующий день он сам позвонил мне по телефону.

– Майкл, ты представляешь, что было?

– Опять вернулся?!

– Нет, то есть да. То есть вернулся, но не он. Представляешь, просыпаюсь утром, смотрю в кресле, напротив, сидит беленький такой седенький старичок. Смотрим друг на друга и молчим, а мне не страшно, только любопытно. А старичок ласково так смотрит, смотрит, смотрит… И вдруг мне пальцем так ласково погрозил, ничего не сказал и исчез. А?! Как тебе?

– Мне кажется хороший знак, Кит.

– Я знаешь, что подумал? Не Никола ли это? Мой покровитель, о котором бабка говорила? Как он выглядит, не в курсе? Помню, что беленький такой, седенький. А? Как думаешь?

– Думаю, тебе в церковь надо сходить. Ты крещеный?

– А то! Бабка крестила. Это ты у нас нехристь.

– Вот и дуй в церковь, есть наверняка и церковь Николая Угодника. Отблагодарить надо.

– Надо. Слушай, мне сейчас так хорошо! Давно уже такого не было.

Китыч, Китыч! В церковь он так и не сходил, все откладывал, откладывал, да и забыл. Пить не бросил. Но жуткий посланник тьмы – «Он» – больше не приходил. Больше того, даже в запойные дни прекратились жуткие видения. Хотя физические муки его по-прежнему терзали страшные.

А я, действительно, Кит прав, был нехристь. Мою старшую сестру крестили в деревне, разумеется бабушка – низкий поклон всем дремучим бабушкам России, с которыми не смогла совладать огромная и безжалостная армия обученных псов атеизма. Я родился в самом безбожном 1961 году, когда первый человек, взлетев на триста километров над Землею, смотрел-смотрел в иллюминатор, но так и не увидел Бога, о чем и рассказал землянам после приземления: «В космос летал, а Бога не видал!» – любили весело повторять пропагандисты, которые находили неизъяснимую сладость в том, что они нашли самый лучший способ существования белковых тел в стране победившего социализма.

Гагарин маму обаял. Мама верила ученым и благоговела перед ними. Я остался некрещеным. Весь пыл, вся неиссякаемая энергия моего горячего детского сердечка искали правды, справедливости и смысла. Моя вера взрослым, которые обманывали и себя и других, была беззаветна. Я был как тот доверчивый, прыгающий щенок, которому хозяева суют под нос несъедобную перченую дрянь и он, отфыркиваясь, чихая, кашляя, продолжает радостно скакать возле стола, потому что любит своих хозяев и верит, что вкусная косточка рано или поздно все равно упадет сверху. Так и я, подавившись очередной похабщиной, несправедливостью, жестокостью, отрыгивал отраву и оставался самым счастливым мальчиком на свете, потому что у меня был лес, были самые сильные и красивые родители на свете, был свой собственный тимуровский отряд и даже два адъютанта.

Поскольку речь зашла о мистике, расскажу еще вот что. Мы привыкли к тому, что мистика в нашей жизни подобна страшному клоуну с рогами и хвостом, которого хлебом не корми – дай только кого-нибудь напугать поздним вечером. Но мистика случается в нашей жизни постоянно. Она смущает наше сердце, и мы выпихиваем ее вон, чтоб не мешала трезво и бодро шагать по жизни до самой могилы. Расскажу еще два эпизода из своей жизни. Я всегда любил музыку. У меня был великолепный музыкальный слух, благодаря которому меня брали вне конкурса в городскую музыкальную школу (на семейном совете я заявил, что это случится только через мой труп!), у меня был великолепный голос в детстве, который позволял мне быть солистом хора мальчиков Невского района. По воскресеньям нас наряжали в черные смокинги с блестящими отворотами, белые рубашки, на шею прикрепляли шелковые бабочки и мы пели на сцене ДК «Пролетарский завод» пионерские песни, песни про Родину и что-то еще заумное из классики хорового пения. Кроме этого, я слушал по телевизору советскую эстраду и был поклонником Муслима Магомаева и Рафаэля, а по праздникам слушал, как отец, подвыпивши, наяривал на баяне псковскую плясовую и народные частушки. То есть музыкальный опыт у меня был запредельно традиционным и консервативным и вполне меня устраивал. И вот как-то раз Пончик, (опять все тот же Пончик, чтоб его!) классе в четвертом пригласил меня к себе в гости, поскольку родители купили ему магнитофон. Похваставшись всласть и наврав с три короба про невероятные способности своей техники, он вдруг предложил.

– Хочешь, поставлю тебе кое-что? Супергруппа! «Дюпапл»! Английская. Андрюха переписал вчера у кореша, а ему брат привез альбом – оттуда. – Пончик показал пальцем в потолок, но я понял откуда. Конечно же из благословенной Англии!

Пончик поставил бабину, нажал на кнопку, прислушался к шуршанию ленты и вдруг тишину прорезали звуки, похожие… да ни на что не похожие! Совсем! Ничего подобного даже отдаленно я не слышал! Все мои волосики на спине и на голове зашевелились от возбуждения. Кровь прилила к лицу.

– Стой! – крикнул я, когда увидел, что Пончик собирается перемотать

– Погоди, тут еще круче! «Ролинг Стоунс».

– Не надо круче! Оставь!

В батарею забарабанили. Пончик сделал тише. Он был доволен.

Откуда в пионере советской страны, воспитанном в пуританском отечественном духе, эта мгновенная любовь к музыке, которая выросла, как буйный сорняк, совсем на другой почве, далеко-далеко, за горами и долами, за морями и за железным занавесом, и еще только начала сокрушать вековые твердыни музыкальной культуры стран полнощных? Вот вопрос, ответить на который в жанре критического материализма совсем не просто. Заразился не только я. Мгновенно заразились миллионы моих сверстников. Старшеклассники не заразились, как будто умчались в будущее на других конях. Родители эту музыку ненавидели. Помню, как в мою комнату ворвался отец, когда я включил громко папловскую «Звезду автострады». Он был в натуральном бешенстве. В истерике. Ему невозможно было поверить, что подобную музыку можно было вообще слушать. «Выключи немедленно, слышишь?!» – орал он. Так же орали тысячи отцов в это время. Значит дело не в общей генетической памяти. Мне приходилось слышать, что рок-музыка вышла из народной традиции. Безусловно, не надо быть музыкальным гуру, чтоб уловить некую родственную связь между «скобарьской плясовой» и зажигательным рок-н-роллом, но хард-рок, если и вырос из прошлого, то из какого-то древнего языческого ритуала перед кровавым боем. И уж, конечно, трудно поверить, что новая музыкальная культура стала продуктом эволюции. Во-первых, она обрушилась на мир мгновенно и катастрофически, как цунами, во-вторых, нетрудно было разглядеть, что это была падшая демоническая культура, вернувшаяся из прошлого накануне заключительного Акта человеческой истории. Кто-то за кулисами явно наигрывал мелодию сатанинской мессы. Пришло время, когда миллионы ушей открылись, и миллионы сердец вздрогнули от предвкушения.