Мансур насторожился: неспроста Хайдар предупреждал Фатиму, что хочет с ним поговорить.
— Ездить приходится много. То в район, то в город... С запчастями туго, — ответил Мансур.
— Да, с ними и у нас беда. Но я хотел о другом... Не обижайся, что не в свое дело встреваю, но и не сказать не могу. Надо тебе определиться с Вафирой, нельзя так. В ауле черт-те что болтают!
— Говоришь, крутится мельница Куштиряка? — Чтобы скрыть смущение, Мансур рассмеялся нарочито громко.
Хайдар не принял шутливого тона:
— Конечно, у тебя своя голова на плечах, не мальчик. С утра Ахметгарей был у вас в совхозе. Вот Фомин и говорит ему: мол, не ожидал такого от Кутушева. Тут, брат, одно из двух. Если любишь...
— Может, оставим этот разговор? — рассердился Мансур. Хотел сказать еще что-то, но тут перед друзьями появилась Фатима:
— Думаете, я не знаю, о чем вы шушукаетесь наедине? — Она прикрыла за собой дверь, сердито топнула ногой. — Вот что, дорогой мой братец, как хочешь, но нет моего согласия на эту Вафиру!
Хоть Мансур и ждал от сестры чего-то такого, он поначалу опешил, но тут же сообразил, что спорить с ней не в его интересах, и попытался опять перевести разговор на шутку:
— Вот тебе на! Сама же все уши мне прожужжала: женись, мол, не живи бобылем, и вдруг — нет согласия!
— Смейся, смейся, еще наплачешься! — не унималась Фатима. — Мы тут не глухие, слышим, как она из вас, мужиков, веревки вьет. Упаси аллах, чтобы я отдала ей в руки ребенка! Ты думаешь, если маленький, то ничего не понимает Анвар? Как бы не так! Услышал, видно, от кого и опрашивает меня: «А что, говорит, мой папа жениться будет? Если так, то я больше никогда в совхоз не поеду». Нас она, твоя Вафира, за людей-то не станет считать...
— Иди, побудь с гостями, чем попусту горевать, — попросил ее Мансур. Настроение у него было испорчено окончательно.
— Да, да, тут нельзя сплеча рубить, — поддакнул ему Хайдар. — А на Вафиру не надо грешить. Знаю, хорошая девушка...
Скользкий этот разговор на том бы и прервался, но за столом его нечаянно возобновила Залифа. Все началось с того, что она вдруг вспомнила, как из Каратау добиралась до Куштиряка:
— Из Каратау я пешком шла. А что? Нам не впервой ножками топать. Сумки не очень тяжелые, дорогу люди показали. Пошла. Уже километра два прошагала, как нагнал меня человек один в кошевке. Сам в мохнатом тулупе, лошадь хорошая, резвая. Спросил, куда иду, и говорит: «Садись, подвезу! А цена, — говорит, — не дорогая, чарочка да курочка!» Вижу, мужик-то пьяный. «Нет, — отвечаю, — не беспокойся. Я привыкла пешком ходить». Пристал: «Давай, давай, — говорит, — не чинись, я ведь тоже куштиряковский». Согласилась, дура.
— Зиганша... — догадался Хайдар.
— Да, так он назвал себя. Вылез из саней, чуть не силком усадил меня и начал допытываться, откуда иду да к кому... Бывают же подлые люди, не хотела говорить вам, не удержалась. Язык у таких — что помело. Этот тоже, как узнал, что к Мансуру приехала, зафырчал, выругался грязно. Нашла, говорит, родственника. «А что, — отвечаю, — Мансур тебе на пятку наступил?» — «О прошлом его, — говорит, — толковать не будем, хвалиться ему нечем. Ты спроси, что сегодня он вытворяет. Развратник он, ваш Мансур. За каждой юбкой трусцой бежит». — «Останови лошадь!» — кричу, хватаясь за вожжи. Зиганша хохочет: ничего, мол, послушай, какие речи в ауле о твоем Мансуре идут... Натянула я вожжи, дернула посильнее, и лошадь сбилась с колеи в сугроб. Это и помогло. Схватила свои сумки и скатилась в снег. Зиганша матерится, хохочет: «Дура ты, такая-сякая! Я думал, только у нас тут бабы глупые. Оказывается, и в ваших краях они не умнее!» Я тоже не осталась в долгу. Кричу ему вслед: «Конечно, глупая. Будь я поумнее, стала бы связываться с такой грязной свиньей, как ты!..»
— Правда, что свинья! — Хайдар стукнул кулаком по столу. — Ну, я ему еще припомню. Срам-то какой, а! Но ты, кума, не подумай, что все у нас тут такие…
— Говорю же, с самого начала почувствовала недоброе. Разве угадаешь.
Еще ниже опустилась голова у Мансура. Лицо пылало от стыда. Да еще сестра подсыпала соли на рану, решив заступиться за него:
— Язык бы вырвать этому Зиганше. Подумать только, людей на свой аршин меряет, подлец. Да разве такой человек наш Мансур, чтобы за бабами бегать? В его-то возрасте, господи...
— Зря я рассказала все это, — огорчилась Залифа. — Прошу вас, забудьте! — И, тряхнув головой, запела шуточную песню. Ее подхватила Фагиля.
Но ни песни, ни смешные деревенские истории, которые рассказывали гости, не добавили веселья сбившемуся с первоначального задушевного лада застолью. Вскоре Хайдар с женой засобирались домой. Мансур вышел провожать их. Фагиля, видно, поняла, что у мужчин разговор еще не кончился, и ушла вперед, двое друзей остановились у ворот.
Объятый серебристо-туманным ночным небом, аул давно уже опал, и ни один звук не нарушал тишину. Тускло светила желтоватая, в морозном ореоле, полная луна, мерцали, будто перемигиваясь, стылым сиянием звезды. Поддавшись очарованию этого покоя и волшебства, Мансур вздохнул полной грудью и невольно улыбнулся, позабыв на миг о преследовавших его весь день тревожных мыслях, о горьком осадке вечерних разговоров Потому первые слова Хайдара, безжалостные своей обыденностью, заставили его вздрогнуть.
— Ну как, теперь-то хоть понял что-нибудь? А ты — «мельница Куштиряка»! Словом, мой тебе совет: или оставь девушку в покое, или женись! Нельзя так... И то помни, на сколько лет она моложе тебя.
Очарование исчезло, небо померкло. Кругом лишь скованный морозом, равнодушный, чуть ли не враждебный мир.
— Может, хватит пока?! — проговорил Мансур, стиснув зубы. — Ведь и без того будто на горячей сковороде заставили плясать.
— Гляди, тебе жить. Я-то по дружбе говорю, — сказал Хайдар и вдруг рассердился то ли на Мансура, то ли на самого себя: — О чем мы толкуем? Бред какой-то!..
Не успел Мансур ответить, как сухим железным скрежетом заскрипел по снегу протез Хайдара, и через минуту он исчез в переулке.
Долго еще стоял Мансур у калитки, остужая разгоряченное от бесплодного спора лицо. Вдруг из дальнего конца аула донеслась песня загулявших допоздна парней. И песня какая-то несуразная — то ли дерзкий вызов, то ли просьба смешливая: «Когда мы поем в ночной тишине, усатые дяди нас ругают. Не сердитесь на нас, дяденьки, у вас ведь тоже парни вырастают...» Чушь несусветная, а чем-то она кольнула Мансура в сердце...
Прошло три дня. Встретиться с Вафирой Мансур не спешил. Нечаянно услышав в столовой из чьих-то уст, что она уехала в командировку, даже успокоился немного. Но двойственность положения не давала покоя, и ему казалось, что он очутился в непроходимой чащобе, метался в поисках дороги и не находил ее. То радовался, что час неизбежного объяснения отодвигался хоть на какое-то время, то вдруг его охватывала тоска по ней. Как бы там ни было, он не мог не признать, что именно Вафира осветила его унылую жизнь, разбудила в нем уснувшие чувства. Почему же он должен отказываться от пробудившейся надежды на счастье? Но тут же на память приходили бесхитростные слова сына, упреки сестры, осуждение Хайдара, и снова ему становилось невмоготу, снова терзали сомнения.
Темны и непостижимы души человеческие. Невдомек было Мансуру, что и Фатима, и Хайдар хотели видеть в нем воплощение нравственной стойкости, постоянства и не могли допустить, чтобы он забыл Нуранию, хотя имени ее во всех этих препирательствах не упоминали, словно боясь потревожить ее вечный сон.
Вафиры все не было, а справляться у кого-либо, куда и зачем она уехала да когда вернется, Мансуру не хватало мужества. Только соберется, отбросив сомнения, пойти в контору, чтобы спросить о ней, тут же находились связанные с работой веские причины, неотложные дела, и он трусливо откладывал свое намерение.
И в эти-то дни его вызвал к себе директор. На улице бушевал буран. Весь облепленный снегом, злой и настороженный, Мансур предстал перед Фоминым.
