Последний островок. Последняя гавань... Долго он шел к ней, брел трудной и петлистой дорогой. Дошел и словно бы сбросил с плеч некий груз, освободил душу и тело от гнетущей тяжести. И это уже хорошо. Не каждый благополучно добирается до своего последнего островка. И то сказать, Мансур шагал по жизни открыто, ни за чьи спины не прятался, наравне со всеми делил невзгоды и радости времени. Чего еще? И сейчас могут кое-что его натруженные руки, и уголек продолжает тлеть в домашнем очаге. Нет, не может он сетовать на судьбу, жизнь свою проклинать. Конечно, звезд с неба не хватал, и шатало его под ветром, и на землю кидало. Но вставал, отряхивался и шел дальше. Никому не досаждал жалобами — сожмет скулы до зубовного скрежета, губы в кровь искусает — и вперед, вперед... А если столь неровной и ухабистой была его дорога, кто в том виноват? Сам ли, жизнь ли... Да не все ли равно, в конце концов! Если жизнь, то, значит, сам ее такую избрал. А если сам, то зачем винить жизнь и людей?..
Кружились, цепляясь друг за друга мысли. А сквозь смеженные веки процеживался странный свет, и вычерчивалась в нем полоса солнечного берега, зеркальная гладь Голубого Озера, ветлы, свисающие к самой воде. Душе покой и глазам радость... Но помнит Мансур это озеро и в бурю, его бешеные волны, кипящую пену, свинцовые брызги, взлетающие в мутное, взбаламученное небо. Не так ли и жизнь человеческая: то в гору, то вниз, то тишь да благодать, то шальная буря, валящая с ног. Но, сказать по правде, что твоя жизнь перед вечностью? Одно мгновение, сон мимолетный. И почему она так сладка и желанна, несмотря на все горести и невзгоды? Не потому ли, что нами движет смутное подспудное чувство нашей нужности в круговороте бытия, а раз так, то и причастности к вечному? Вот оно! Каждый человек — звено в цепи поколений, и жизнь его бесценна. Уйдет он — останется потомство, останутся его дела, заботы, мечты, их подхватят другие. И так без конца...
А покуда Мансуру надо дорожить своим последним пристанищем, которое дарит ему покой и отдохновение на старости лет. Придет время, он станет частицей вечных гор, как и его бесчисленные предшественники. В том и суть, что каждая пядь родной земли близка сердцу, дорога глазу и слуху человека. И поросшие мхом валуны, некогда скатившиеся с горных вершин, и тонкие ручейки, выбивающиеся из каменистых расщелин, подобно змеям, и леса...
Что от века было у наших людей в изобилии, так это земли. Но таков уж человек — все ему мало. Он проникал в такие дебри, в такие неприютные места, где и черти не гнездятся. Вот и на берегах Голубого Озера, которые даже посейчас поражают глаз своей дикостью, согласно давним преданиям, объявился некогда смельчак, решивший бросить вызов самой природе. Бог весть откуда он взялся, от закона ли бежал, грехи ли великие пришел замаливать перед богом, о том умалчивает легенда. Но известно, что, вымерив здешние труднопроходимые версты выносливыми, как у волка, ногами, человек тот, можно сказать, взял штурмом горную вершину и соорудил там небольшую хижину. Обзаведясь жильем, он объявил войну этим лесам и каменистой почве, не столько полагаясь на топор и ножи, сколько на свой неукротимый нрав и упорство. Долго ли жил, недолго ли, то неведомо. Итог — одинокая могила под грибовидным утесом, изъеденный дождем и ветром камень над ней, где острым железом выбита замысловатая арабская вязь. Полустертую эпитафию с трудом, но можно еще разобрать: «Здесь нашли последний приют останки безродного скитальца. Прости, аллах, грешную душу раба своего». Вот и все, что известно о том человеке. Даже имя свое он унес с собой в землю. Явился на свет божий, дополнил книгу грехов человечьих несколькими новыми страницами и ушел из бренного мира.
Но не оборвалась после него жизненная тропа к берегам Голубого Озера, о чем свидетельствует небольшая пещера в скале. И сегодня там можно увидеть остатки бывших нар, обломки самодельного стола и детской колыбельки, подвешенной к потолку на одеревенелых сыромятных ремнях. По углам валяются черепки от глиняной посуды, всякий прах и крошево, по которым и представить нельзя первоначальный предмет. Выходит, жили тут. Да еще о продолжении рода заботились!..
Все это — день вчерашний. А день сегодняшний — просторный дом, сложенный из неохватно могучих бревен, не на годы — на десятилетия, крыша сотворена из широких и толстых досок, крыльцо — из дубовых плах. К дому примыкает столь же надежный амбар с крепким запором, и все эти строения вплотную прижаты к отвесной скале и напоминают некое крепостное сооружение, только вала недостает. Впрочем, вполне возможно, что при закладке дома учитывались и фортификационные его свойства, отнюдь не лишние в условиях лесного окружения, когда любой лесной зверь или бродяга может заглянуть ненароком во всякий час дня или ночи. Сама скала напоминает сторожевой пост. С ее макушки открывается необозримая, завораживающая взгляд панорама. В сущности, скала и служит для этой цели — пост неусыпного стража лесов.
Ну, а жители Куштиряка называют горное жилище «Хутором Мансура», так как этот странный аульский отшельник вот уже более десяти лет живет высоко над ними в суровом одиночестве. Пусть себе называют! Люди ко всему на свете лепят метки да ярлыки. Если у каждой лощины, скалы или брода есть свое название, почему бы жилому уголку Мансура не называться хутором его имени?..
Колеса вагона стучат по рельсам. Что-то скрипит и позвякивает, где-то звенит посуда. За окном время от времени вспыхивают огни, с оглушительным грохотом проносятся железные мосты... Когда в сорок шестом Мансур возвращался из Венгрии, почти все время простоял на ногах возле окна. Да, молод он был тогда, чертовски молод! И будущая жизнь представлялась бесконечной и чарующей, как песня. Грезы, мечты!.. Но разве не было чарующей песней то, что он отыскал Нуранию и зажил с ней, как одна душа? И возвращение на родину, и друзья детства и юности, и родительское тепло... Нет, не все, далеко не все было таким уж безысходным и печальным в его судьбе. Есть что вспомнить с душевным волнением и благодарностью.
Стоило вспомнить Нуранию, как опять защемило в груди и оборвалось дыхание; сам не заметил, как заохал, застонал, ворочаясь на бугристом матраце. Кто бы мог подумать, что полкой ниже кто-то еще мается бессонницей. «Что с вами? Вам плохо?» — тут же раздался участливый голос, и Мансуру ничего не оставалось, как стыдливо заверить, что у него все в порядке и это он спросонья. По тому, как шумно вздохнул пассажир, Мансур понял, что тот ему не поверил.
Мыслимое ли дело обуздать память, когда она срывается с привязи! Как ни старайся, начинают одолевать те воспоминания, которые ты изо всех сил гонишь от себя. Казалось бы, сколько лет прошло с тех пор, как ушла из жизни святая святых его судьбы, его Нурания, но по-прежнему стоит в ушах ее горький плач. Если бы полуторагодовалые ее близнецы Хасан и Хусаин умерли от какой-нибудь болезни, не так терзалась бы душа Нурании. В невыносимо тяжелые минуты могла бы пойти на их маленькие могилки, выплакать накипевшие слезы и обрести облегчение. Нет, она была лишена даже этого утешения. Детей ее поглотила страшная война, а прах развеян безжалостным ветром чужбины...
Мансур был убежден, что страдания Нурании нет-нет да странным образом вскипают в крови Анвара, и начинает его трясти беспричинная ярость. Все, что попадет под руки, летит прочь, губы до крови прикушены, на бледном лице гримаса боли и непонятного отчаяния. Но состояние это быстро отпускало его. Всем своим видом он выражал раскаяние, молил о прощении. Ну точь-в-точь шальной вихрь посреди жаркого летнего дня. Он ведь тоже возникает невесть откуда и стремительным пыльным веретеном взовьется ввысь, закрутит, завертит всякий мелкий сор, попадающийся на пути. И тут же, опомниться не успеешь, а его уже нет, исчез, истаял, и только взлетевшие в воздух пух-перья да листья, точно раненые птицы, медленно опускаются на землю...
Горько, что подобные срывы Анвара далеко не безобидны, а порой чреваты непредвиденными неприятностями. Сам себе по горячности создает парень ненужные трудности. Сказано: взвесь, подумай, прежде чем молвить слово или что-то предпринять. А он словно хочет опровергнуть эту поговорку.
