Вскоре разведка донесла, что к станции приближается колонна танков. Полк занял оборону.

Немцы, по-видимому, не думали задерживаться здесь, а рассчитывали прорваться к Смоленску, поэтому танки продолжали идти походным маршем. И тут батареи полка открыли огонь. Стройный, гибкий железный строй заметался, с опозданием разворачиваясь для боя, но было поздно. Многие танки окутало жирным дымом и пламенем, другие начали стрелять по залегшим цепям полка. Подоспевшая к месту сражения на машинах немецкая пехота бросилась в атаку.

Целые сутки шел бой. Полк отступил к Днепру, но когда к нему присоединилась какая-то часть, вырвавшаяся из окружения, вновь выбила противника из Гнездова. Убитым и раненым не было счета...

Теперь, прислушиваясь к завыванию холодного ветра, Мансур силился вспомнить, на каком клочке этой земли его ранило. Вот место, где его полк форсировал Днепр и получил короткий отдых. Вон оттуда, из-за купы деревьев, показалась колонна танков. Но изрытая тогда снарядами и минами, исполосованная траншеями и окопами земля не сохранила следов боя. Кругом ровная, покрытая блестками инея пашня, тоскливо свистящие на ветру остатки жнивья.

Но помнит Мансур другое. В самый разгар боя, когда свои и пришлые роты смешались в немыслимой толчее, какой-то лейтенант послал Мансура вторым номером к «максиму». Вот он короткими перебежками добрался до указанного места, сполз в окоп и ахнул: первым номером у пулемета оказался его односельчанин и ровесник Зиганша! Не успели они обрадоваться нечаянной встрече, немцы снова пошли в атаку. Из мимолетного разговора Мансур понял, что Зиганша — из случайно оказавшегося здесь полка. И помнит еще, как, весь бледный от страха, он чуть не со слезами лепетал: «Все, конец нам! Где такая сила, чтобы остановить их!..»

Сначала Мансур успокаивал, подбадривал его, потом не выдержал, обложил его яростным матом. А бой гремел, цепи немцев, бешено строча из автоматов, приближались к окопам и снова отступали. И тут Мансура ранило осколком мины в руку.

Зажав рану, он еще пытался помочь Зиганше отстреливаться, но тот вдруг выскочил из окопа и, пригибаясь к земле, побежал назад. В этот момент к пулемету подполз лейтенант и приказал Мансуру подаваться в тыл.

От потери крови у него кружилась голова, рана нестерпимо болела. Ему бы доползти до темнеющих впереди кустов. Там можно будет отдохнуть и попробовать не ползти, а идти. Главное — не потерять сознание, потому что тогда конец: или истечешь кровью и погибнешь, или, того хуже, попадешь в плен.

Он до крови кусал губы, все полз, помогая себе здоровой левой рукой, но продвигался медленно. Силы его были на исходе. Он уже готов был сдаться, забыться желанным сном. Так бы и поступил против своей воли, если бы вдруг снова не увидел Зиганшу.

Сидел Зиганша возле большого валуна. Мансур сначала подумал, что он ранен и изо всех сил стал карабкаться к нему, чтобы помочь. Это долг солдата, дело его совести, нельзя бросить раненого товарища на поле боя.

Странно вел себя Зиганша. Вот он, дрожа всем телом, всхлипывая и скуля, как побитая собака, завернул левую руку в полу шинели и приставил к ней револьвер, но тут же уронил его на землю. Мансур не поверил своим глазам и, собрав последние силы, с омерзением и гневом крикнул: «Эй, ты, сволочь! Прекрати сейчас же!..»

Услышал его Зиганша или нет, но в тот же миг раздался выстрел. Теряя сознание, Мансур заметил подползшего к нему лейтенанта, запомнил его голос: «Убежал пес! Но от Елисеева ему не уйти, из-под земли достану!..» На этом их пути разошлись. Уже в Смоленске, трясясь на какой-то телеге, Мансур на короткое время пришел в себя и очнулся окончательно уже в госпитале.

А ведь их пути с Елисеевым еще дважды пересекутся.

...В конце августа сорок четвертого года Мансур снова был ранен. Вместе с другими ранеными его отправили морем в Крым, и дорога в госпиталь проходила через Одессу.

Сойдя с машины, с помощью старого санитара Мансур ковылял на костылях к длинной барже. И только ступил на шаткие мостки — и, не веря глазам, остановился как вкопанный: у края мостков, наблюдая за посадкой, то сердито, то заботливо покрикивая на санитаров и ходячих раненых, стоял Елисеев. Не мог Мансур ошибиться, это был он, тот самый лейтенант, правда на плечах у него теперь были погоны капитана.

«Елисеев!» — что есть силы закричал Мансур. Но тот посмотрел на спешившего к нему вприпрыжку раненого офицера и с недовольным видом пожал плечами: «Не узнаю тебя, лейтенант». — «Ну, как же! Сорок первый год. Станция Гнездово под Смоленском?..» Суровое обветренное лицо капитана как-то странно дернулось, пошло пятнами. «Вот это да! — судорожно схватил он Мансура за плечи, отстранил, вглядываясь. — Вижу первого человека, который уцелел в той мясорубке! Но, извини, браток, никак тебя не припомню». Мансур принялся объяснять, в каком полку тогда служил и как попал в Гнездово, на что Елисеев махнул рукой: «Где они, те полки!..» А на вопрос о Зиганше и вовсе рассердился: «Эк, хватил! Знаешь, в скольких передрягах пришлось после этого быть? Нет, не помню ни солдата того, ни случая, о котором толкуешь. — И тут же стал торопить сопровождавшего Мансура санитара: — Ну, чего стал как столб? Давай, давай, аника, не загораживай дорогу! А ты, лейтенант, не суши голову пустяками!..»

Упорствовать дальше не было ни времени, ни смысла. Или Елисеев и впрямь не помнил тогдашней своей ярости против Зиганши, бросившего пулемет, а потом прострелившего себе руку, или не хотел говорить о нем из чувства презрения. Быть свидетелем в таком грязном деле тоже не велика радость...

Второй раз они встретились в Стерлитамаке. Было это уже после войны, когда Мансур работал шофером. Как-то его послали в город за стройматериалами, а заведующим на нужном ему складе оказался Елисеев. Он еще в сорок пятом году был освобожден от военной службы по ранению, приехал в Стерлитамак к эвакуированной сюда из-под Ленинграда семье и застрял, устроился на работу.

На этот раз он сразу же узнал Мансура: «Кажется, в Одессе встречались?» — «И в Смоленске», — добавил Мансур. «Да, да, помню, ты тогда о каком-то пулеметчике рассказывал. Нет, хоть убей, не знаю я такого человека». — «И как перевязывал мне рану, тоже не помнишь? Ну, капитан!..» — «Майор, — поправил Елисеев. — Дался тебе какой-то трус и шкурник! Да если и был такой случай, наверно, тот солдат давно истлел в земле». — «Живой он, — рассердился Мансур. — Землячок мой. Односельчанин». — «Плюнь, не связывайся. Где у тебя факты и где свидетели? Нету! Будем радоваться, что сами уцелели». — «Так ведь он-то не просто шкурник и самострел, а пулемет бросил! Сколько наших тогда погибло из-за него!»

Что бы ни говорил, как ни упорствовал Мансур, из Елисеева он ничего больше не смог выжать. «Может, все-таки вспомнишь?..» — буркнул сердито и оставил ему свой адрес на случай, если тот захочет подтвердить его показания.

— Такие вот дела, — сказал Мансур, поглаживая тот валун и заново переживая страшные минуты давнего боя. — Именно здесь...

Все это время Орлов молча наблюдал за ним, видно понимая, какие чувства волнуют гостя.

— Да, да, — подал он голос на слова Мансура. — Разве забудешь место, где кровь твоя пролилась! По себе знаю, во время боя мало на что обращаешь внимание, но все вспоминается потом... Помню, когда началась бомбежка, мы выводили составы из станции. Я как раз отогнал эшелон с какими-то станками в Смоленск и вернулся за вторым. Что тут творилось!.. Многих наших железнодорожников убило или ранило, формировать составы некому, и веришь, нет ли, один со своим паровозом мечусь по путям, собираю платформы. Я-то еще вырвался, но остальные пять или шесть эшелонов раскромсало бомбами в пух и прах. После этого и ушел в партизаны...

На обратной дороге они остановились на небольшой площади с простеньким обелиском в центре. Оба сняли шапки, постояли молча. Мансуру предстояло закомпостировать билет, и он было направился к вокзалу, но Орлов не отпустил его одного, пошел вместе с ним. Сказал: