В Гнездове поезд стоял всего три минуты. Мелькнули привокзальные огни, громыхнули стрелки, и ничего знакомого Мансур не заметил. Тогда, в сорок первом, станция была полностью разрушена, а теперь вдоль дороги выстроились какие-то приземистые темные здания. На бегущих рядом, пересекающихся путях десятки составов. Как и в других местах, по которым война прошлась железным катком, обугленных развалин почти не видно.

В Гнездове Мансур принял свой первый бой, потерял многих товарищей, вместе с которыми целых два года тянул мирную солдатскую лямку. Надо было ему сделать остановку, походить по местам, где полегли его однополчане, а не довольствоваться взглядом из окна. Он тут же решил, что в обратную-то дорогу непременно сойдет с поезда, побудет хотя бы полдня в Гнездове.

До боли в глазах вглядывался он в сгустившиеся сумерки и вспоминал подробности того боя: мелькали перед мысленным взором бегущие фигуры, чьи-то лица; а в стуке вагонных колес слышался яростный гул сражения. Первое столкновение с врагом. Первое ранение. Потому, наверно, запомнились ему весь грохот и ярость тех дней.

— Видно, знакомые места? — вдруг раздался за спиной чей-то голос.

Мансур вздрогнул от неожиданности и увидел рядом с собой высокого, плечистого человека лет сорока в железнодорожной шинели.

— Да, — ответил торопливо, — в сорок первом побывал.

— Не в июле? — допытывался тот.

— Угадали. Пятнадцатого июля ранило... Станция в развалинах лежала, а теперь, кажется, отстроилась. Не узнать...

— Верно, понемногу становимся на ноги. Особенно много за последние пять лет построили. Сам я из этих мест родом. Правду говорите, одни руины да пепел остались тогда от Гнездова.

— Фронтовик? — спросил Мансур, хотя мог бы и не спрашивать: все, кому сегодня от тридцати до сорока, прошли войну.

— Партизанил, — словоохотливо подхватил тот. — Да, брат, хлебнули лиха. Сколько народу полегло, сколько калек, сирот... А какие страдания перенес народ потом, после освобождения. Война-то шла еще, надо было работать для фронта и налаживать жизнь на голом месте. Дома разрушены, сожжены, на развалинах ветер гуляет. Жили в землянках и шалашах. Но самое трудное было — восстановить железные дороги. Ох, намучились с ними!

Слово за слово, попутчик начал расспрашивать Мансура:

— В какие края путь держим, солдат? По делам ли, в гости? По виду-обычаю ты вроде бы не из наших мест, потому и спрашиваю, не обессудь.

— Пожалуй, можно сказать и по делу. В Ригу еду, — ответил Мансур.

— Так, значит... Раз, говорю, воевал в наших краях, может, придется заехать когда-нибудь. Я в депо работаю, в Гнездове. Спросишь Орлова Геннадия Петровича — стар ли, млад ли, каждый скажет, как найти.

Мансур тоже назвал себя и высказал предположение, что, возможно, на обратном же пути и сделает остановку.

— Вот это правильно! — обрадовался Орлов. — Я по себе знаю: земля, где кровь твоя пролилась, до конца жизни притягивает. Ну, что же, в таком разе жду, брат Мансур, дорогим гостем будешь! — и стал прощаться. — Мне сходить сейчас...

Удивительное дело, бывают такие люди, что с первого взгляда, после двух-трех слов завоевывают твое доверие. Перед ними ты и сам, не чинясь, открываешь сердце, делишься сокровенным, будто знал их с давней поры. Вот и сейчас всего-то, может быть, полчаса поговорил Мансур с этим случайно встретившимся Орловым, а в душе остался какой-то ясный свет. С кем только не сводила его война, но с особой теплотой он вспоминал, как щедры и безоглядны в дружбе русские люди, их сердечную открытость и готовность прийти на помощь в трудную минуту. Были такие люди и в лагере. Седые ветераны и лихие безусые офицеры-фронтовики, прошедшие сквозь огонь и жестокие битвы, стойко несли выпавшие на их долю новые испытания и позор. Вера в справедливость, надежда на скорое освобождение не давали им пасть духом. Они держались вместе, кучно, мгновенно отзываясь на беды друг друга, оберегая слабых...

Встреча с Орловым помогла Мансуру отрешиться от смутных предчувствий, связанных с этой поездкой.

И вот наконец цель его путешествия — Рига.

Довольно сильно сдавший, Валдис был высок и сухопар. Львиная седая голова, окруженные сетью морщин печальные глаза выдавали в нем человека многое повидавшего, перешагнувшего седьмой десяток, хотя, по рассказам Нурании, ему теперь должно быть чуть больше шестидесяти. По-русски он говорил с заметным акцентом, то и дело прерывая разговор и задумываясь о чем-то своем, далеком от происходящего.

Встретил он Мансура со сдержанным радушием и тут же спросил о Нурании, выразил сожаление, что она не приехала с ним.

Как только Мансур начал осторожно, намеками объяснять, почему она не сумела и никогда уже не сумеет встретиться со своим спасителем, лицо Валдиса покрыла мертвенная бледность, голова упала на грудь. Долго сидел он, прикрыв глаза огромными ладонями, и наконец каким-то сдавленно-сиплым, неживым голосом велел:

— Рассказывай!..

Мансур вдруг почувствовал себя виноватым перед ним, словно по злому умыслу обманул его ожидания. Впервые за прошедшие годы с острой болью подумал и о том, что не встреться Нурания тогда, в сорок пятом, с лейтенантом-земляком, то и судьба ее, может быть, сложилась бы по-иному. Была бы она в той, другой, жизни более удачливой — трудно сказать, но, возможно, не выпали бы ей на долю новые страдания, которые так рано сгубили ее жизнь. И это после того, как она вновь ощутила себя человеком, поверила в счастье, всем сердцем потянулась к свету...

Пока Мансур рассказывал о злоключениях Нурании после побега, о своей встрече, а впоследствии — и совместной жизни с ней, Валдис сидел, все так же закрыв лицо руками и молчал, ни словом, ни жестом не прерывая его горестную исповедь.

— Ах, дети человеческие! За что же так безжалостна к вам судьба?.. — произнес он наконец, с трудом сдерживая слезы. И когда сгорбленный, убитый горем поднялся на ноги, показался еще сильнее постаревшим, потухшим. Но вот он тряхнул гривастой головой, словно сбрасывая тяжесть переживаний, и перешел к простым заботам, без которых ни один дом не обходится. — Езус, Мария! — Всплеснул руками. — Время как быстро пролетело! Скоро и Анна моя прибежит со службы. Это дочь моя... Надо стол готовить...

Расставляя на столе посуду и вытаскивая из старинного резного шкафа всякую снедь, Валдис то и дело останавливался с растерянным видом, качал головой и приговаривал: «Ах, Нора, Нора...» Потом, будто одернув себя, начинал рассказывать о своем, вместе с дочерью, житье-бытье.

Небольшой этот домик почти на окраине Риги еще до возвращения отца дочь получила от новой власти. Мужа Анны в сорок втором году расстреляли немцы, а сын Валдиса, Айвар, с группой таких же, как сам, молодых ребят тайными тропами перешел через линию фронта, присоединился к Красной Армии, воевал и погиб уже под Варшавой...

Анна оказалась красивой женщиной лет около тридцати. Одета в модное пальто, густые светлые волосы рассыпаны по плечам. Живая, быстрая, она порывисто обняла отца, крепко пожала Мансуру руку и, сверкнув белозубой улыбкой, прошла в свою комнату. Оттуда послышался ее голос:

— Послушай-ка, Валдис, гостю нашему, если захочет, завтра сама Ригу покажу. А сегодня, тысячу извинений, не смогу посидеть с вами. Свидание назначено!

— Ну вот, опять ты за свое. А я как раз любимое твое жаркое приготовил, — нахмурился Валдис. Но нахмурился только для вида, потому что в глазах понимающая лукавая улыбка.

Из внутренней комнаты послышался голос Анны:

— Не сердись, Валдис! Журналист мой понемногу начал сдаваться. В кино позвал, а потом обещал в кафе сводить. Вернусь не раньше одиннадцати. — Наверное, в расчете и на Мансура Анна говорила по-русски, то и дело взрываясь веселым смехом. И, выскочив из своей комнаты, бросила на ходу: — Вы уж не обессудьте, мне надо бежать, а то Роберт, он ждать не любит...

— Пора за стол, — сказал Валдис, кивнув вслед упорхнувшей дочери. — Можно понять молодую женщину: надоело жить одинокой кукушкой... Роберт, о котором она говорит, — в газете работает. Человек вроде бы порядочный, но как разошелся с женой, в Анне, кажется, тоже сомневается. Тянет, испытывает. Говорят же: если обжегся на молоке, то и на воду дуешь. Так и Роберт. Но Анну тоже на мякине не проведешь. Возьми и скажи ему: «Долго думаешь. Я многим нравлюсь, гляди, как бы у разбитого корыта не остался!»