Лихорадочно перебирая в мыслях все эти горькие и одновременно радостные вопросы, Мансур ускорил шаги. Занесенная переметами снега, плохо наезженная после метели дорога уходила из-под ног, да и силы после четырех лет изнурительного труда были не такие, чтобы бежать вприпрыжку. Вот и надо идти не спеша, беречь надорванное сердце и явиться к родным не запаленной усталой лошадью, а с достоинством многое повидавшего, но несломленного человека...

Все, что было потом, Мансур даже врагу бы своему не пожелал.

На его осторожный стук в окно послышался приглушенный кашель, шарканье ног, засветилась лампа, но дверь ему открыла не сама Нурания, а неузнаваемо изменившаяся, постаревшая мать.

— Сыночек! — со стоном выдохнула она, приникая к нему худеньким телом.

Тут же, надсадно кашляя, подошел белый как лунь, весь трясущийся от беззвучного плача отец и тоже уткнулся головой сыну в грудь.

— Нурания?! — произнес Мансур, задыхаясь от слез.

Мать зарыдала в голос, а отец все гладил сына по небритому лицу, по запорошенной снегом понурой спине и силился что-то сказать, но слова застревали в горле.

— Сыночек, свет моих глаз! — запричитала мать сквозь слезы виноватым голосом. — Что делать? Что делать? Ведь скоро год уже, как нет невестушки нашей... Не уберегли мы ее, горемычную. Погасла, как свеча...

— Да, сын мой, беда не одна ходит по земле... Не вынесла Нурания... — всхлипывал старый Бектимир, все еще не в силах оторваться от слабеющих объятий сына. — Но ты... это... погоди-ка, погоди... Знаю, горе такое, а жить-то надо, сынок, надо жить... Ты садись, садись! И мешок свой сними...

— Я сейчас, сейчас! — мать бросилась ставить самовар. — Разве мало она пережила, невестка наша! Так нет же, опять выпало ей на долю — не поднять... Дай бог, чтобы душа ее в раю упокоилась...

Мансур, не веря услышанному, кинулся к двери своей с Нуранией комнаты и прислонился щекой к косяку.

— Сын твой. Анвар... — шепнула подоспевшая мать и закрыла лицо ладонями.

— Осенью пять лет исполнится, — добавил отец, суетясь возле сына.

Несчастье, которое обрушилось на Мансура и его семью, было неправдоподобно жестоким и бессмысленным. «Почему?!» — хотелось ему крикнуть на весь мир, найти виновных и тут же задушить, растоптать их, но разве этим поможешь? Раздавленный горем, он опустился на стул, схватил пылающую голову руками и зарыдал, трясясь всем телом...

Целый месяц он сторонился людей. И пища ему не впрок, и ни к какому делу сердце не лежит. Походит по двору неприкаянно, а потом часами стоит под навесом или сидит на обледенелой поленнице с чувством невыносимой обреченности. А войдет в дом, забудет раздеться и прямо в одежде бросится на кровать. Лежит, бездумно уставясь в одну точку или, не замечая окружающих, тихо-тихо затянет тоскливую, разрывающую душу мелодию.

Отец с матерью тоже молчат. Знают состояние сына и не беспокоят докучливыми расспросами, бесполезным утешением. Уповают старики на целительное действие времени: ослабнет, уйдет горе вглубь и станет сын на ноги. Анвар смотрит на отца, как на чужого, с неприязнью, не желая сблизиться с ним. Стрельнет на него настороженно прищуренными глазенками и спешит прочь.

Почти каждый день приходил Хайдар, но и с ним у Мансура не клеился разговор. Знал, понимал, что Хайдар всем сердцем предан ему и готов на все, чтобы вернуть друга к нормальной жизни, но отклика в остывшей душе не находил.

Вызвали Мансура в правление. Шел он туда без охоты, словно на заклание. Многие из односельчан уже навестили его дома, деликатно выразили свое сочувствие, а нынешний председатель колхоза Ахметгарей так и не нашел времени. Теперь он позвал его самого.

— Прошу, прошу, дорогой мой! Вот и тебя довелось увидеть живым-здоровым, — обнял его Ахметгарей, но взгляд почему-то увернулся, скользнул в сторону.

На этом, можно сказать, вежливость председателя иссякла. Не понравились Мансуру его странная суетливость, увертливая недоговоренность в словах. Немного оживился разговор лишь с приходом Хайдара, перешел к видам на погоду, к событиям в мире и в стране и, наконец, коснулся планов и намерений Мансура на дальнейшее житье-бытье.

Хайдар, оказывается, с полгода как стал парторгом. От прежнего ребячливо-легкомысленного, а порой и бесшабашного весельчака и следа не осталось. Теперь это солидный, рассудительный мужчина, знающий цену своим словам и поступкам. Только в привязанности к Мансуру, признании его превосходства над собой он остался таким же, каким был раньше.

На его осторожный вопрос о планах на будущее Мансур ответил уклончиво, намекнув, что в ауле, очевидно, не останется.

— Не знай, не знай, братишка. Оно, конечно, вольному воля, но ведь и здесь, в колхозе, дел невпроворот, — выразил сомнение Ахметгарей.

А Хайдар, словно не замечая тоскливого выражения в глазах друга, старался повернуть разговор на спокойный, размеренный лад.

— Подумаем, посоветуемся. А что было, то быльем поросло...

— Можешь не напоминать! — прервал его Мансур.

— Эх, дорогой Мансур! — воскликнул Ахметгарей, кладя руку ему на плечо. — Нам ли не понимать твоего состояния! Сказано же: не приведи бог в половине пути коня лишиться, в половине жизни жену потерять. Твое горе — наше горе... Только как же родителям-то без тебя, если уедешь из аула? Старые ведь уже. Да сын растет у тебя...

— Проживем, что-нибудь придумается. Скажите лучше, зачем вызвали?

Хайдар заметил, как плотно сомкнулись его губы, нахмурились брови, потому старался говорить спокойно, обходя острые углы. Сел рядом, заговорил тихим, сердечным голосом:

— Уедешь, нет ли, работать где-то придется, это факт. Но прежде всего надо выяснить тебе свои отношения с партией. Я в райкоме слышал: создаются специальные комиссии, и таких, как ты, после проверки будут восстанавливать.

— Зачем я партии?! — вскочил Мансур, чуть не опрокинув стул.

— Ты это брось! — постучал Хайдар палкой об пол, и в голосе послышался звон металла. — Обиду, значит, затаил? А на кого, если не секрет? Нет, годок, Куштиряк перед тобой не виновен. Сам знаешь, как против ветра трудно было шагать. И не тебе одному — всем! Запомни это. Партия на стороне справедливости, и это заруби себе... Наверно, уже слышал, такие, как Замлиханов, считавшие себя пупом земли, получили по заслугам. Идет исправление ошибок...

— Только дороговато обошлись эти ошибки, — вставил Мансур.

— Да, здесь ты прав. Но ведь и мы тогда не совсем по закону поступили с коровами. Конечно, выхода другого не было, а вышло вон что... Сам знаешь, виноваты многие, но отвечает один.

Ахметгарей решил поддакнуть Хайдару:

— Ты не думай, оставшихся тоже по головке не погладили. Мне и Зайтуне — партийный выговор, друга твоего Хайдара и Марзию понизили в должности.

— Выговор?! И как только выдержали такое суровое наказание! — со злостью рассмеялся Мансур.

— Но ведь не могли же мы последовать за тобой!— выпалил Ахметгарей, выходя из-за стола.

Как пощечина прозвучали для Мансура эти слова, и он не помня себя выскочил на улицу. Хайдар что-то резкое сказал Ахметгарею, но Мансур не расслышал.

Уже на улице от холодного ветра, целой пригоршней бросившего ему в лицо колючий снег, опомнился Мансур. «Дурак! — сказал себе. — Ведь надо радоваться, что никто, кроме тебя, не был осужден. И уж не от Ахметгарея ждать чего-то доброго, решительного. У него каждое слово взвешено, каждый шаг подсчитан. Обижаться на такого человека — себя унизить...»

Потом, при новой встрече, Хайдар тоже говорил об этом.

— Плюнь ты на него, — успокаивал друга, — не связывайся! Он ведь привык ловить любой чих, который раздастся сверху, и ни на шаг не отступать от указаний района. За тебя он тогда не заступался, но будь доволен тем, что и против не показывал...

Месяца через два, как вернулся Мансур из лагеря, его вызвали в военкомат.

Получив ордена-медали и документы, он перешел площадь, вокруг которой расположены районные организации, и очутился в безлюдном сквере. Нашел сухую скамейку, сел, задумался, но мысль не могла задержаться на чем-то определенном.