Молчал, вздыхал Валдис, но было заметно; что-то изменилось в нем, чем-то взволнован обычно спокойный, безотказный в работе старый латыш.
— Что-нибудь случилось? — спросила Нурания осторожно, когда сели обедать.
Долго хмурился Валдис, исподтишка оглядывая исхудавшую, смертельно уставшую Нуранию, и вдруг, очнувшись от своих дум, заторопился, начал уговаривать ее:
— Ты ешь, ешь, Нора. Вижу, тебя тут без меня голодом морили. Надо сил набираться, они еще ой как понадобятся тебе!
— Много ли надо сил, чтобы до края могилы добраться... — горько усмехнулась она.
— Пустое! — прикрикнул тот. — Тоже... нашла, о чем думать! Держи голову выше, Норочка. Раз не умерла к этому часу, жить будешь!
— Нет уж, Валдис, не жить мне теперь...
Снова взялись за ножи. Валдис опасливо поглядел по сторонам и, размеренными движениями срезая капустные вилки, одним духом выпалил волновавшую его новость:
— Не я ли говорил, что если кто и даст Германии по зубам, то только Россия. Ваши... хотя почему — ваши? Наши! Да, наша Красная Армия вовсю гонит немца! Чуешь, куда идут дела? Так-то, Нора, дочь моя, свобода идет. Вернешься домой. Ты еще молода, вся жизнь впереди. Страдания эти забудутся, найдешь свое счастье...
— Нет, Валдис, конец моим надеждам...
Валдис выпрямился, погладил ее по плечу:
— Не говори так. Сердце человеческое — оно отходчиво. Ты еще сама не знаешь, на что способна... Вот уже три года, как вместе горе мыкаем. Гляжу на тебя и думаю: ведь даже собака не выдержит такого. А ты терпишь. Значит, и силы еще есть, и надежда твоя жива...
Нурания чувствовала, что Валдис вернулся из поездки другим человеком. Бессловесный, понурый, как усталый конь, готовый всю жизнь гнуть спину на этом чужом хуторе, он то и дело заговаривает о родине, о детях. Себя подбадривает, Нуранию пытается вывести из оцепенения. «Недолго, недолго осталось ждать. Скоро войне конец!» — твердит при каждом удобном случае. К работе он заметно поостыл. Если бы не ругань и визг Марты, время от времени появлявшейся на крыльце в тяжком похмелье, все бы забросил.
Марта тоже теперь не та, что в начале войны. Правда, в редкие дни, когда бывает трезва, она еще то с Валдисом, то с Генрихом обсуждает что-то по хозяйству, с пеной у рта спорит и торгуется с закупщиками, но сразу видно: делает все это скорее по привычке, чем из необходимости. Нет уже того прижимистого, жадного расчета, волчьей хватки, с которой она умножала свое состояние. Также, по привычке, зверем смотрела Марта на батрачку, но руки на нее не поднимала. Резиновая палка лежала без дела на подоконнике.
Новое горе обрушилось на Марту. Еще не выплакала слез по сыну, пришла тревожная весть о муже. Он, как говорил Валдис, служил где-то в Польше, был надзирателем то ли в тюрьме, то ли в концлагере. Марта каждый месяц получала от него посылки и деньги и страшно гордилась этим. Вдруг все прекратилось, ручей иссяк. Ждала, металась жена и написала письмо начальству мужа. Ответ пришел такой: «Не волнуйтесь, уважаемая фрау, ваш муж на специальном задании и очень скоро даст о себе знать». Но как раз вот эти слова о каком-то таинственном специальном задании и подкосили Марту. Она решила, что мужа отправили на тот жуткий восточный фронт, где сгинул Йозеф, или того хуже — его нет в живых...
Чем сильнее и ниже пригибало ее горе к земле, тем все более уверенно и нагло вел себя Генрих. То приставал к Валдису, учил и поучал, как управляться по хозяйству, то самыми последними словами ругал Нуранию. Терять ей нечего, отвечала тем же. «Я хозяин здесь! Я отвечаю за этот дом!» — кричал тот, выпятив узкую грудь и грозя ей кулаком. А как выпьет украдкой, становился назойливее мухи и начинал плести несусветное: «Вот увидите, скоро ваши дикие рогатые орды побегут назад. Великий фюрер готовит в тайне грозное оружие возмездия! Капут вам! Es lebe das Große Deutschland![7]
С презрением наблюдает Валдис за его пьяной истерикой и, качая головой, шепчет Нурании:
— Нет уж, их теперь никакое тайное оружие не спасет. Близится час, когда вся эта свора свернет себе шею... Но ты не спорь с ними. Молчи. Раненый зверь бывает особо опасным...
— Ты опять за свое? Все еще считаешь, что склоненную голову меч не сечет? Нет уж, хватит, бежать надо отсюда! — выпалила однажды Нурания, страшно удивив его.
— Вон-a! Попробовала же один раз. Мало вынесла после этого? И, наверно, не забыла: схватила тебя не полиция даже, а самая что ни на есть крестьянская семья, которая всю жизнь земле кланяется, в пыли и навозе копошится. Думаешь, на этот раз будет по-другому? Ох, Нора!
— Надо не так, как я... Похитрее придумать, — ответила Нурания.
— Как это — похитрее?
— Бежать ночью. И вдвоем!
— Пустое мелешь. Сказал же тебе, своих ждать надо...
Хоть и оборвал ее Валдис, чувствуется: неспроста старый так задумчив и рассеян в последнее время. Тоже что-то зреет у него в душе. Ходит потерянный, бормочет непонятное на своем языке, насвистывает.
В другой раз сам же затеял разговор:
— Каждую ночь детей вижу во сне. Сына и дочку. Живы ли, в беду ли попали...
— Так они же у себя на родине! Что бы ни случилось, хуже нашего не может быть, — охотно подхватила она.
— Эх, Нора, молода ты еще, не все понимаешь! В мире-то, видишь, как все перепуталось. У нас в Латвии бог знает что творилось в сороковом. Сама посуди, придет Советская власть — что опять начнется, страшно подумать. Раз отец убежал за границу, веры-то им, детям, не будет, так? Одна дорога — в Сибирь!
Нурания начала с жаром доказывать обратное:
— Нет, неправда это! Ведь Латвия-то — советская республика, и дети твои на своей земле. Если не служили фашистам, то кто и в чем их обвинит?
— Здесь-то по-другому толкуют, Нора. Немецкой брехне, может, и не поверил бы, но видел в городе наших. Латыши, литовцы. Такие же, как я, несчастные люди... Увидели тогда, в сороковом году, что многих наших в Сибирь погнали, и со страха подались в чужие края. Так вот, они разное слышали... — Валдис с горестным видом махнул рукой.
— Вранье все! Увидишь, и сын твой, и дочь с мужем живы-здоровы, встретят тебя на родной земле. Бежим, Валдис! А тем изменникам не верь! — сказала Нурания и, почувствовав, что ляпнула лишнее, обидное для него, закусила губы.
— Изменники, говоришь... Видишь ли... — Валдис опустил голову, побледнел. — Я ведь один из них. По своей воле уехал, а мог бы остаться. Те мои земляки, что в Мюнхене, тоже ничего плохого против Советов не сделали и домой хотят, но боятся. Говорят, нельзя нам возвращаться, сразу в тюрьму посадят.
— А ты не верь, — не унималась Нурания. — Ведь я рядом с тобой! А кто я? Жена красного командира, погибшего за родину! Как начнут спрашивать да проверять, расскажу все. Мне-то поверят. Не раздумывай, Валдис, дорогой, здесь не мне одной, здесь и тебе не жить!
Наконец после долгих уговоров Валдис был вынужден признаться однажды, что и сам, еще с весны, подумывает рассчитаться с Мартой и податься на восток, поближе к границе, чтобы легче попасть домой. Ну, что же, повинится перед властями, как перед богом, авось простят. Только из-за Нурании все не решался, боялся оставить ее одну, потому что без него ее тут, точно, сжили бы со света.
— Верно говоришь, Нора, надо решаться, хоть ничего хорошего для себя я не жду, — сказал Валдис.
— У нас говорят: на родной земле и воробью раздолье...
— Это так... Теперь о тебе подумаем. Всю зиму и весну была очень плоха, кашляла. Сейчас, хоть и измаялась без меня с этой проклятой ранней капустой, слава богу, вроде бы оклемалась. Погляди, как худа. Пока не окрепнешь, о том и не заикайся! Силы для этого нужны.
— Значит, согласен? Бежим?! — всхлипнув от радости, она ткнулась лицом в широкую грудь Валдиса.
— Ну, вот еще! Успокойся, вытри слезы, — ответил Валдис дрогнувшим голосом и поспешил прочь.
После этого разговора Нурания будто крылья обрела. И работа от темна до темна не в тягость, и пьяные окрики, а иногда и тычки Генриха нипочем. Появилась надежда, вместе с ней ожило измученное непосильным трудом и нуждой, больное тело. Но ей бы не выстоять без Валдиса. Как бы душа ни была полна тревожно-счастливым ожиданием, человеку нужен хлеб насущный. Вот тайком от хозяев и подкармливал ее Валдис. То после дойки коров даст ей кружку молока, то сунет тихонько бутерброд с колбасой, то принесет горсть ягод.
