– Я её в тебе воспитаю.

– Как же ты её воспитаешь, если я без твоих распоряжений шагу не смогу ступить?

– Не спорь со мной – Она села на скамейку – Садись.

– Я не спорю, просто…

– Сядь! Я сказала не спорить, а это значит соглашаться и делать, что говорят.

– А если я не хочу!

– Что не хочу?

– Соглашаться не хочу.

– Тогда вызови мне такси, и проваливай, на все четыре стороны.

– Зачем такси, тут осталось совсем ничего.

– Я ногу натёрла, идти не могу.

– Тогда я, принимаю волевое решение.

– Что ты делаешь?!

– Я беру тебя на руки, ты ведь не можешь идти.

– Ты с ума сошёл?! Отпусти меня сейчас же.

–Если я тебя отпущу, ты упадёшь.

– Ты мне ещё угрожаешь.

– Я не угрожаю, я констатирую факт. И вообще не дёргайся, лучше держись крепче – Последнюю фразу я произнёс так, что Дашка притихла, и обняла меня за шею.

День подходил к концу. Деревья темнели на фоне лилового неба. Улицы пустели от машин. Загорались фонари, а по не остывшему, асфальту стучали каблуки. Тёплый майский вечер вступал в свои права. Он окутывал город, запахом сирени и тёплым, воздухом наполненным влагой медленно текущей реки. Изредка окно вздрагивало, и по комнате, звеня посудой, проносился трамвай, он с грохотом пролетал мимо кровати, и терялся в углу комнаты, рассыпая, искры, по тёмному, как озеро, зеркалу.

Дашка, совершенно голая, лежала на мятой простыне. Скинув на пол одеяло, она смотрела на окно, широко раскрытыми глазами. Цветочный аромат входил в комнату и окутывал её тело. В сумраке ночи, она была словно белая, распустившаяся лилия, на тёмной воде. Я остановился у дверного косяка и замер, чувствуя плечом шляпку торчащего из облицовки самореза.

– Слышишь? – Сказала она, когда трамвай отгремел и скрылся в темноте зеркала.

– Что? – Спросил я.

– Какая тишина. Словно нет ничего. Только ты и я.

– А комната? – Возразил я.

– И её нет. Она нам только кажется. Всё это не существует. Есть только ты и я, и вот ещё это окно, с небом и с вспыхивающими на нём звёздами. Как в самом начале зарождения жизни во вселенной, когда были только мужчина и женщина.

– Ну, там ещё много чего было, райский сад, животные.

– Ты не понимаешь. Рай и всё остальное, тогда находилось внутри них. Вокруг не было ничего. Они сами были сутью всего. Началом всего, что мы сейчас видим вокруг. Только мужчина и женщина, и звёздное небо вокруг. Понимаешь.

– Да. – Сказал я. – И ещё шляпка самореза.

– Какого самореза?

– Которым прикрутили облицовку к косяку.

– Ой, дурак какой. – Дашка бросила в меня подушку. Я увернулся и поцарапал плечо.

– Чёрт.

– Что?

– Поцарапался.

– Покажи.

– Ерунда. – Я подошёл и сел рядом. – Для мужчины это пустяк. Тем более перед сотворением мира. – Я обнял её. Но Дашка освободилась от моих объятий.

– Я тебе дам пустяк. Показывай. – Дашка включила ночник, и стала исследовать моё ранение. – Сейчас обработаю. – Она достала йод из аптечки.

– Не надо.

– Почему?

– Щипать будет.

– Ты мужчина, потерпишь.

– Ага, потерпишь. – Дашка коснулась, плеча ватой смоченной в йоде.

– Блин.

– Не блинкай, терпи, тебе ещё миры создавать. – Я сжался как в детстве, когда мама, мазала мои ссадины зелёнкой. Дашка молча промокала царапину ваткой, Она касалась моего плеча подушками своих пальцев, и я чувствовал, как нежность вливается в меня через них. Наполняя теплом, и покоем. Как когда то давно, когда я был ещё маленьким.

– Вот и всё, а ты боялся. – Она убрала йод. И поставила аптечку в шкаф.

Я смотрел на Дашку, на тёмные волосы, рассыпанные по голым плечам, на белые линии её тела, и думал о том времени, когда ещё не было ничего, а был только он, она, и звёздное небо, в открытом окне. Окно при этом висело в пустом пространстве, а на её плечах, покоились большие и малые созвездия. Она подошла ко-мне, и я почувствовал жар, зарождающийся жизни на её губах. Зеркальное озеро вздрогнуло. Комната качнулась, и поплыла туда, где потом рассыпалась множеством новых миров.

Дашка работала в больнице. Я пришёл немного раньше, запланированного и ждал её в коридоре приёмного покоя. Коридор был заполнен людьми. Они сидели на скамейках, стояли у стен. Лежали на каталках, в ожидании своей очереди на рентген, или в смотровую. Многие были в бинтах, полураздетые, рядом с ними находились врачи скорой помощи. Слышался голос дежурного диспетчера. – Сергеев Алексей Михайлович семьдесят восьмого года рождения, – перелом таза. – Голосу вторили кнопки клавиатуры, и снова голос. – Семёнова Екатерина Валерьевна шестьдесят третьего года рождения – инсульт. – И снова кнопки прыгали в такт словам. Врачи скорой помощи, сдав больного, выстраивались в очередь к кофейному аппарату. Лица были уставшими, и сосредоточенными. Только сделав несколько глотков кофе, и встретившись взглядом со знакомыми врачами, они улыбались и перебрасывались короткими фразами. Это было похоже на минуты затишья между боями. Но вот кофе выпито, поступает сообщение о новом вызове, и они снова спешат к своим боевым колесницам, разлетаясь, на них, по всему городу.

В минуты затишья, коридор наполняется непривычной тишиной. Больные не разговаривают. Каждый находится наедине со своей болезнью. Слышно как трещат лампы дневного света. Свет падает, сверкая многочисленными царапинами оставленными каталками, на металлических отбойниках. Пульсация жизни становится более ровной, без запредельных всплесков. Слышны только отдельные шорохи, больных, и тихие одиночные стоны. Иногда где-то раздаётся телефонный звонок, и далёкий голос уводит внимание больных от своих болезней. Но вот он замолкает, и болезни возвращаются, напоминая о себе болью, которая и привела их всех сюда.

Вдруг раздаётся грохот, двери раскрываются и каталка, стуча колёсами, катится по коридору. Вокруг неё врачи скорой помощи. Снова раздаётся голос диспетчера, и стук клавиатуры. А потом снова каталка, за ней другая, и так до бесконечности, словно весь город охватила эпидемия инсультов, переломов, и инфарктов. Они прибывают и прибывают, заполняя собой всё пространство. И я начинаю чувствовать, что занимаю тут чужое место. Мне становится неудобно, и я пытаюсь выбраться из этого царства телесных недугов. Я встаю и начинаю протискиваться к выходу. – –Я здесь. – Слышу Дашкин голос и вижу Дашку, она в конце коридора, с белой каталкой. – Иди ко-мне. – Машет она. Я разворачиваюсь и подхожу к ней. На каталке, что-то не понятное, замотанное в простыню. Я приглядываюсь и вижу старушку. Она маленькая, словно высохшая гроздь винограда. Голова седая, и потому сливается с простынёй. Тонкая, жёлтая рука безжизненно лежит на простыне. – Постой здесь, посмотри за ней я сейчас. – Она исчезает так быстро, что я не успеваю возразить. Я смотрю на старушку и не знаю, что делать. – А что если ей станет плохо? Что мне делать? А если она вообще умрёт, что тогда? – В коридоре много врачей скорой помощи, но я понимаю, что им не до моих страхов. Я беру себя в руки и смотрю на старушку. Вдруг она поворачивается ко-мне, и из-под седых волос на меня смотрят два впалых, потерявшихся, где-то в глубине черепа глаза. Я отшатываюсь от неё, но чувствую как её тонкие, сухие пальцы цепляются за мою руку. Она что-то шепчет, но я не понимаю, что. Я только слышу шелест, её усталых губ. – Я смотрю в её глаза и понимаю, что мне нужно наклониться. Я наклоняюсь как можно ближе, и начинаю различать слова.

– Где я?

– В больнице. – Отвечаю я ей.

– Я умерла?

– Нет.

– Почему?

– Я не знаю…

– Я обязательно должна умереть.

– Не обязательно. – Возражаю я.

– Я устала.

– Ничего, вы тут полежите, и отдохнёте.

– Нет, я устала жить. – Она закрывает глаза, но продолжает держать мою руку. Я пытаюсь освободиться, но она сильнее сжимает пальцы. – Я давно уже тут, – Говорит она. – Я хочу домой.

– Вы поправитесь и поедете домой.

– Нет, я хочу туда, откуда пришла сюда. – Она смотрит на потолок и протягивает руку к верху. Я чувствую, что должен, что то сказать ей, но не знаю что? Она снова поворачивается ком-не. – Вы врач. Вы должны меня понять. Я устала. Я больше не хочу, ничего.