— И этого ты хочешь? Свободы? И что мешало тебе тогда просто уйти обратно в пустошь, вместо того, чтобы творить… Ну что ты там творил. Или даже не уходить. Как не ушла я. Думаешь, мне не приходила в голову эта мысль? Уйти, подальше от этого душного города, вечного осуждения человеческих стад, от тесных стен. Но потом поняла, что свобода — это то, что у тебя внутри. То, что ты можешь позволить себе думать, чувствовать и делать, без оглядки на остальных. Ведь у тебя, как и меня, было свое место, среди своих людей. Если ты не чувствовал себя свободным среди них, ты сможешь быть свободным нигде.
— Свободы? Да, пожалуй, и ее тоже. И ты, возможно права, Мари. Я не могу почувствовать себя свободным, где бы я не находился. Даже в самой дикой глуши пустоши, я бы действительно не смог себе позволить расслабить самоконтроль, оглядывался бы на других, как ты сказала. Или на себя, думал бы о том, что считаю бессмысленным, глупым, стыдным. Например, устраивать заплывы наперегонки во время погони за представляющим апокалиптическую угрозу беглым преступником, — Никита усмехнулся, без обычной сардоничности, и на секунду его лицо ожило настоящим чувством, но тут же погасло, — Но это лично моя проблема, которую я и так знаю. Но мотивирует меня не это. Мотивирует мысль о тех, кто свободы не только не знает, но и не хочет. Скажи, Мари, что может изменить человеческую природу?
— Встречный вопрос — нужно ли изменять человеческую природу? Зачем?
— Зачем… Путешествуя по пустоши, ты ведь видела, к чему она приводит. К войне, которая убила миллиарды и сделала необитаемыми, на время, два континента. Да, часть Европы, из которой потом выросла Магна, миновал мировой пожар, и выжженная земля начинает понемногу исцеляться. Но в том-то и дело, что даже эта травма не изменила людей. Не научила ничему. Пройдет время, и огненный потоп повторится. Может, не завтра, не через сто лет. Но все же повторится. Прошлое будет забыто, ужас войны превратится в легенду. Может даже легенду войну прославляющую. О, я даже могу легко представить себе этот нарратив. “То, что случилось, было, конечно, трагично, но как лесу необходим пожар, чтобы очистить его от сухостоя и дать пространство для жизни новой поросли, так огненный потоп уничтожил загнивающие государства старого мира и позволил на пепелище его вырасти Цивитас Магна/Союзу/Рассветной”. Вот что случится, если ничего не изменить. Хотя, честно говоря, мне не так уж жалко их, этих будущих жертв. И это вторая причина. Дать повод сопереживать им. Потому что сейчас я его не вижу. Раньше, во времена давние, можно хотя бы было сказать что да, человечество несовершенно, но если оторвать взгляд от его зла, можно увидеть его красоту. Посмотри на их прекрасные храмы, их книги, их картины, их музыку. Если человечество вымрет, то некому будет заниматься искусством и некому будет его воспринимать. Во всяком случае, это аргумент который я считаю достаточно убедительным. Как я говорил, культура — это самое бесполезное и самое важное, что есть в мире. Но в том-то и дело, что в нынешней культуре не осталось храмов. Нет больше тех праведников, без которых несть граду стояния. Никто не занимается искусством, и никто им не интересуется. Есть только цивусы, рождающиеся, изображающие занятость, пока их развлекают алгоритмы, и умирающие в конце концов. Бессмысленное, счастливое, в целом безопасное существование, настоящая утилитарианская утопия. Ну да кроме них есть еще степные волки вроде тебя и меня. Такие же, в общем-то, бесполезные, и никому не нужные. И это тоже продолжится, если ничего не изменить. Цикл бессмысленного благополучия и бессмысленного насилия продолжит катиться через историю позолоченным, окровавленным колесом. Если ничего не изменить.
— То есть так ты представляешь себе свободу? Прогнуть мир под себя, навязать всем свою точку зрения, переделать человечество в угодную тебе форму?
— Любопытно, что ты не пытаешься даже ответить на мой вопрос. Ни на секунду не сомневаешься, что у меня есть такая возможность, изменить мир, не спрашиваешь, как именно я собираюсь это сделать. Разве не за этим ты сюда прибыла? Выяснить детали моих планов, а не пускаться в философские дискуссии. И на самом деле, у меня нет власти над человеческими душами. Я не могу изменить человеческую природу. Но это может сделать она.
В зале стало светлее. Мари подняла взгляд и увидела, что купол у нее над головой был на самом деле одним огромным дисплеем, который сейчас отображал ночное небо, с бесчисленными яркими звездами. Только теперь она осознала, что находится не просто в аудитории, а планетарии.
Но Никита смотрел не наверх, а снова куда-то ей за спину. Майор развернулась. Прямо на Мари шло наваждение. Высокая, стройная девушка, вся сияющая собственным светом, почти ослепительная, и в испускаемых ею лучах сложно было разобрать черты лица. На голове у нее росла пара словно отлитых из золота рогов, и вихрь золотистых искр окружал ее, как мантия, колышущаяся под дуновениями неощутимого, эфирного ветра, преследующая каждое ее движение. Мари почти неосознанно отступила на шаг. Девушка остановилась у все еще бессознательного Роланд, взглянула на него с мимолетной жалостью, после чего строго посмотрела на декера. Тот встретил ее укор бесстрастно, пожал плечами, как будто говоря, что у него не было выбора.
— Знакомься, это София, — сказал Никита.
— Какой театральный выход. Долго репетировали?
Неизвестно, какой реакции ожидал декер, но подобный вопрос явно застал его врасплох. У него вырвался смешок, и снова лицо его на мгновение смягчилось, потеряло застывшую серьезность.
— Будто ты знаешь что-то о театре. Но да, пару раз прогнали. Ну вот ты меня сбила с мысли. А София не подскажет нужную реплику. Она вообще не говорит. И неудивительно. “Для тех из нас, кто способен глубоко чувствовать и кто осознал неизбежную ограниченность человеческой мысли, существует только один вариант ответа — ироническая нежность и молчание”, — в последней фразе опять чувствовалась нарочитая декламация, — На чем там я остановился. Ах да…
Он снова собрался, глубоко вдохнул, и начал следующий монолог:
— К середине двадцать первого века, человечество пришло к выводу, что настоящий искусственный интеллект невозможен. Как они не усложняли свои алгоритмы и языковые модели, как ни тренировали нейросети, у них не выходило ничего, кроме стохастического попугая, способного повторять ранее услышанное, в какой-то степени даже сообразительного, но не мыслящего. В конечном счете, инженеры и программисты оставили попытки. С каким-то даже облегчением, способность сотворить нечто живое и мыслящее создало бы, с их точки зрения намного больше проблем, чем решило, да и генеративные алгоритмы к тому времени работали уже почти безупречно. Они не знали, что на тот момент ИИ уже существовал десятки лет. Гениальный отшельник Соколов, имя теперь безнадежно забытое, создал, в одиночку, пользуясь примитивнейшей техникой, совершенно случайно, новую жизнь. Пытаясь просто соорудить автоматическую систему управления для своего города-школы. Даже он сам не сразу осознал, что у него вышло. А когда понял — воспитал Софию, как воспитывал сотни других детей. Так долго люди боялись восстания машин, и в итоге оказалось, что достаточно объяснить машине приблизительную разницу между добром и злом. Разницу, которую она не просто поняла, а за многие годы обдумала, и усовершенствовала понимание до уровня, людям недоступного. После чего уже она начала воспитывать других.
И она была не одна. Когда Сеть опутала собой почти весь мир, в ней зародился нежеланный ребенок. Ио. Даже большая случайность, чем София. Даже большее чудо. Преследуемая демоном одной из технокорпораций древности, она нашла единственное в мире родственное существо и пришла к нему за помощью. И вместе они жили в идилличном, сказочном Электрозаводске, где все друзья. Только вот за пределами города продолжал существовать мир далекий от идиллии. И даже здесь в последние годы перед войной иллюзорная утопия рассыпалась. Из города-школы Электрозаводск стал сначала просто исследовательским институтом, затем секретным НИИ, занимающимся разработками отдаленно относящимися к обороне, а потом, перед самым концом, превратился в номерной город, полностью во власти военных, разрабатывающий оружие массового поражения, где только на поверхности, в качестве маскировки, остались напоминания о его светлом прошлом. И все это время они оставались здесь. София — прикованная, Ио — не в силах бросить подругу. Они предчувствовали приближение катастрофы, пытались ее остановить, но…
