— Понятно, — покивал я, пытаясь приподняться и направиться к кострам. — Не боитесь, что они нас по этим кострам найдут?

— Да им сейчас не до нас, — заявил пан Тадеуш. — Да и за кем тут гоняться, за бабами? Почти всех мужиков положили, никого не пощадили, — произнёс старик и с досадой покачал головой.

— Да уж, гады. Нас не преследовали? — спросил я.

— Да куда уж там. Вы там шороху наделали. Немцы ещё с полчаса постреливали по деревне, не решаясь приблизиться. Ожидали, что на них кто-то нападёт. Но нет, потом двинулись в деревню, а мы уже уйти успели.

Я сел у костра, зябко поёжившись, достал из нагрудного кармана ложку — ту самую, что забрал когда-то из самолёта. А в ложке прямо посередине дыра. Или отверстие, как оно правильно? Но не просверлена, а словно пробито чем-то. Видимо, винтовочная пуля попала. Вон, кусок ткани тоже отсутствует. Тяжело вздохнув, отбросил ложку в сторону.

— Мне бы черпачок какой-нибудь, — попросил я. — А то руками горячую кашу несподручно есть.

Пан Тадеуш кивнул и куда-то побрёл. Вернулся он спустя пару минут.

— Сейчас, сейчас, — покивал он и выдал мне деревянную ложку.

Я принялся поглощать обжигающую кашу. Неуязвимость неуязвимостью, а губу я себе всё-таки обжёг. Ели молча. Рядом с нами сидело ещё двое мужчин и трое женщин. Все смотрели перед собой. Может, я отключался и засыпал, и не помню, когда женщины и дети перестали плакать. Сейчас же вокруг была тишина. Думаю, это мужики порядок навели, успокоив баб.

Спустя час прибежал какой-то парень.

— Пан Тадеуш, пан Тадеуш! — воскликнул он. — Деревня горит. Немцы деревню подожгли.

Народ тут же повскакивал, а пан Тадеуш зашипел на него:

— Тихо ты!

Но было уже поздно. Все были готовы рваться и тушить свои дома.

— Стоять! — рявкнул я, благо к тому времени сил прибавилось и зычный голос на крестьян подействовал отрезвляюще. Я повернулся к парню.

— Немцы ушли? — спросил я.

— Нет, — заявил парень, — стоят неподалёку. Ждут чего-то.

— Стоять на месте, — снова повторил я, — не сметь рваться. Когда немцы уйдут, тогда и пойдём. А сейчас фрицы только того и ждут. Подожгли деревню и встали поодаль, чтобы расстреливать всех людей, которые побегут спасать добро.

Однако голос разума подействовал не на всех. Слухи о том, что деревню подожгли, разносились быстрее, чем мой голос. А что страшнее для крестьянина, чем пожар?

И от одного из дальних костров отделилась группа людей, которые спешно побежали наперерез.

— Стоять! — закричал я.

Пан Тадеуш басовито заорал мне в унисон:

— Постреляют же вас немцы. А ну стоять, дураки!

Кто-то остановился сам, кого-то задержали земляки, но одна женщина, не став нас слушать, лишь махнула на нас рукой и, причитая, что, мол, погорит же всё, побежала вперёд.

— Стой, дура! — кричали ей земляки, но женщина никого не слушала. Одну из девок, которая преградила дорогу, она просто снесла с дороги.

— Ванда! Ванда! — кричали вслед, но женщина словно обезумела.

— Задержать её! — рыкнул я, а потом увидел, что она уже практически добежала до опушки и задерживать бесполезно, сказал: — Нет, пускай бежит.

Потом посмотрел на парня.

— Обойди деревню по кругу, чтобы фрицам на глаза не попасться и возвращайся на свою наблюдательную позицию. И наблюдай за всем, потом расскажешь людям, к чему такая безголовость приводит.

Мне это было тяжело говорить, потому что я знал, что последует дальше. Но также знал, что, пусть и высокой ценой, но это поможет удержать остальных деревенских от глупостей и не допустить ещё больших жертв.

Люди выли как белуги, но сидели на местах, придавленные моим тяжёлым взглядом и моей волей. Спустя пару минут послышался хлёсткий выстрел, а потом прибежал тот самый парень, и доложил:

— Деревня вся полыхает, — трясясь всем телом, произнёс он, — а тетку Ванду… её застрелили.

Сказал это, и у него слёзы брызнули из глаз, покатились по щекам крупными каплями.

— Вот видите, если бы побежали, то там бы все и полегли, — осипшим голосом произнёс я.

К вечеру немцы наконец ушли, убедившись, что деревня сожжена дотла. В этот момент я их ненавидел. Когда я вернусь и настанет момент подписания договора, я им эту деревню припомню. И что-то мне подсказывает, условия договора несколько изменятся. По крайней мере оставлять просто так такие вот дела, поощрять действия немцев, которые столь подло глумились над польскими крестьянами, которые лишь хотели спастись от голодной смерти, я забывать не собираюсь.

Я решил, что в деревню вернёмся утром. Ночью на пепелище делать нечего.Народ что-то побурчал, но признал, что это правильно.

Ночью никто не спал. Бабы подвывали, рыдая навзрыд, им в унисон плакали дети. Мужики были хмурые и молчаливые. Они сначала пытались успокоить баб, но ничего не добились.

— Что теперь делать-то будем? — спросил один из мужиков, усевшись рядом со мной и с паном Тадеушем.

— Что делать? — пожал плечами старик. — Станем возвращаться, хоронить погибших, да и хозяйство пытаться восстанавливать. Жить надо.

— А если немцы вернутся? — спросил он.

— Не вернутся, — покачал я головой. — Зачем им это всё уже? Всё, что хотели, они сделали. А гоняться за бабами они вряд ли станут.

Я устало смотрел в костёр. Ещё раз подумал о том, что зря я не остановил гетмана, когда тот решил разжиться зерном. Всё-таки не та весовая категория. Крестьяне, пусть даже они объединились бы всеми хуторами да деревнями, не сила против немецкой армии. Да, нам повезло один раз, повезло второй раз, но каждое такое везение оканчивалось смертями. А повезло нам лишь в том, что мы смогли побольнее ужалить немецких солдат, хотя на деле лишь раззадорили их.

Хотели разжиться зерном, но в итоге лишились крыши над головой, скота и остальных пожитков. Я уже не говорю о тех, кто погиб. Наверное, в том, что деревня сожжена, есть и моя вина, пускай и косвенная. Остаётся надеяться, что потеря танка не заставит немцев начать новую карательную миссию и пройтись по другим деревням, а то решат, что крестьяне слишком уж боевитые, да и оружие у них интересное появилось, что они, мол, вон даже танки могут останавливать. Как бы эта моя акция не привела к ещё более тяжёлым последствиям.

Кстати, а ведь ещё они могут захотеть эвакуировать тот танк. Может, не захотят оставлять гнить технику. Хотя, конечно, следует оценивать повреждения, которые танк получил. Если он пригоден к восстановлению, но это надо ещё посмотреть. Как правило, если взрывается боеукладка, то машину восстановить довольно сложно, и немцы на вероятно не будут пытаться что-то с ним предпринять. Опять же, нужно будет пригонять тягач и тратить лишнее горючее, которого у немцев, благодаря усилиям наших диверсантов, тоже не хватает. Поэтому пока ждём здесь, окапываемся, роем землянки. Потом вернёмся, оценим ситуацию. Но жить пока будем в этом лесу, безопасности ради. А потом, когда убедимся, что немцы уже точно не вернутся, тогда и начнём снова восстанавливать деревню.

Повертев эти мысли и так и сяк, объявил о своём решении селянам. Одна женщина попыталась возразить:

— А ты кто такой, что здесь нами командуешь?

Но мужики на неё прикрикнули:

— Не смей перебивать старосту!

А я лишь горько усмехнулся. Сам не заметил, как из меня как-то сам собой получился настоящий деревенский староста. Ну вот, народ слушается. С другой стороны, староста — тот же царь, только масштабы поменьше.

Так я и сидел, пока не почувствовал, как меня кто-то приобнял сзади и уткнулся мне в спину лбом. Не нужно было объяснять, кто это, поэтому я продолжил так же сидеть. А девушка, которая обнимала меня со спины, затряслась и заплакала.

— Конец, похоже, пан Олесь, — прошептала она. — Нет больше нашего батюшки, ты теперь только у меня и остался.

А мне захотелось завыть от досады. И как мне теперь с этим всем быть?

Я стоял на границе пепелища, что некогда было деревней Дрязги, и молчал. Не мог найти слов, как описать свои чувства, которые навеяло на меня увиденное.