— Да уж… Вот я после каждого отпуска на юге с неделю маюсь насморком. Улетаешь из Крыма — бабье лето, прилетаешь — в Москве уже снег с дождём. Кстати, как вам Питер?

Максим Владимирович иронично улыбнулся.

— Ну, на пару саммитов «семёрки» ещё хватит. Потом придётся декорации реставрировать тщательнее.

— Ох, какой вы едкий!

— Я же жил не в «Прибалтийской», а у старого знакомого в обычном питерском «колодце». И видел то, что из кортежа не увидишь.

— Недели хватило, чтобы осмотреть все потайные уголки?

Улыбка сошла с лица Максима Владимировича.

— Две. Две недели, Андрей Ильич. Ровно столько, сколько требуется, чтобы восстановить старые связи в узком мирке археологов.

«Две недели для организации выстрела в Гошу вполне достаточно, — мысленно отметил Злобин. — В сети розыска ты, мил человек, не попал по чистому недосмотру. Ну, ничего, завтра Колосов закинет невод пошире. Тогда и тебя «пробьют» как находившегося в городе в момент совершения преступления. Надеюсь, что ты абсолютно не при делах».

Андрей Ильич стал пить чай, он оказался вкусным, с особенной вяжущей горчинкой. Именно такого вкуса и хотелось, чтобы избавиться от сивушной тошноты. А сочетание с тягучей сладостью лукума добавляло вкусу новые, неожиданные нотки. В теле разлилась приятная истома, но мысли от этого медленнее не стали. Так и сновали вспугнутыми мышками.

Собеседник явно и неожиданно раскрылся для любых вопросов. Андрей Ильич стал спешно выстраивать стратегию беседы. Главное было не вспугнуть собеседника.

— Знаете, пока вас не было, я обдумал ваши слова. Признаюсь, вы меня положили на обе лопатки. Спорить без толку, правда ваша: неотвратимость наказания и обязательность покаяния. Только так! — Андрей Ильич свободной рукой сделал рубящее движение. — Вор не только должен сидеть в тюрьме и страдать. Перед выходом он обязан покаяться. Искренне и прилюдно. Иначе пусть сидит, пока не сгниёт.

Максим Владимирович согласно закивал.

— Только мне не понятно… Кто вы по профессии, Максим Владимирович? Чувствуется широкая эрудиция, а специализации я не уловил.

— Историк. Если точнее — археолог. У арабов работал на раскопках. Ну и консультировал в меру познаний. Они же трепетно относятся к своей культуре и прекрасно осведомлены о ценах на всякие полезные культурные ископаемые.

— Простите за чисто русский вопрос, платят хорошо?

— Если вы о зарплате, то у них это вопрос не сумм, а личных отношений. Там ещё не забыли, что деньги есть единый эквивалент обмена. А не фетиш и полубог, как у нас. Счёт деньгам знают, но обожают осыпать подарками. Причём, сами при этом счастливы, как дети. Корысти в этом нету, вот что важно.

— А что же они Багдад за деньги сдали? — ввернул Андрей Ильич.

Максим Владимирович пожал плечами.

— Пиррова победа. Багдад никогда не был символом арабского духа. Во-первых, потому что Ирак официально считался светским государством, во-вторых, правило им суннитское меньшинство. Америка оккупировала не страну, а половину района расселения шиитов. Вторая их часть живёт в Иране. Вот пусть попробуют теперь сунуться в Тегеран с таким партизанским контингентом в тылу. А в Иране их ждёт семьдесят процентов населения страны в призывном возрасте, вполне приличная армия, оружие массового поражения, жёсткая идеократия, война с неверными как государственная доктрина и явная или скрытая поддержка газавата против «новых крестоносцев» со стороны всего арабского мира. Пусть идут, мало не покажется!

— Анализ, скорее, военного, чем историка, — безо всякой надежды на поклёвку закинул удочку Андрей Ильич.

— А я был военным, — спокойно, будто и не осознавая, что сдаёт слишком важную информацию ответил Максим Владимирович.

— Офицером?

— Да, — коротко ответил Максим Владимирович.

И тут Андрей Ильич понял, что настал его черед вещать «под микрофон».

— Офицер бывшим не бывает, запомните это! — назидательным тоном изрёк он. — Или он есть всегда, или его никогда не было.

Максим Владимирович скосил глаза в окно, помолчал, словно взвешивая свинцовую тяжесть истины, прежде чем взвалить себе на плечи.

Он передёрнул плечами и тихо произнёс:

— Увы, не катит. Как выражались в годы моей армейской юности, как в водосточную трубу… Не к столу будет сказано. Звук есть, а смысла — нету.

Злобин крякнул в кулак.

— Как у всякого лозунга, логика хромает. — В глазах Максима Владимировича прыгали весёлые бесенята. — Стоит немного подумать, как формулировка рассыпается в словесную труху. Как бывший офицер Советской Армии не могу согласиться. Хотя и отдаю себе отчёт, что лозунг чрезвычайно для вас важен, и явно имеет прямое отношение к структуре вашей личности. Разрешаете покуситься на святое?

Андрей Ильич хмыкнул и кивнул.

— В девяносто первом офицерский корпус в массовом порядке изменил присяге. Это же очевидная истина, как не стыдно это признать. — Максим Владимирович вскинул раскрытую ладонь, упреждая поток возражений. — Как можно присягать стране, клясться с оружием в руках до последней капли крови защищать её территориальную целостность, а утром проснуться целым и невредимым в раздробленной и поруганной стране? И пойти в кадры оформляться в новую армию? Обратите внимание, что я не спрашиваю, что лично вы делали в том августе. Мне достаточно знать, кем были и чем занимались нынешние «ура-государственники». Все были на государственных должностях, а многие и при погонах. На каком, скажите, основании они до сих пор считают себя офицерами?

Андрей Ильич почувствовал, как кровь приливает к лицу. Но вслух возражать не стал.

— В том-то и дело, Андрей Ильич, что жить-то надо, — подхватил невысказанную мысль собеседник. — И товарищей офицеров, кстати, вместе со всем народом голосовавших за сохранение Союза, на утро поставили перед выбором: или голодная смерть, или служба новой власти. Беспрекословная, как того требует устав. Думаете, если бы у армейских был выбор: служить или благополучно устроиться «на гражданке», кто-то бы долго раздумывал? Дайте офицерам реальную альтернативу армейской лямке: жильём, трудоустройством, земельными наделами, в конце концов, казармы в миг опустеют! — Максим Владимирович отхлебнул чай и с улыбкой закончил:

— Именно поэтому власть никакой альтернативы военным и не даёт. Не только не может, а просто не хочет. В результате мы имеем рабоче-крестьянскую армию в капиталистическом государстве. Для обороны страны она не годится по определению, но по составу, менталитету и уровню нищеты вполне пригодна для успешной и длительной гражданской войны.

— Занятно вы рассуждаете…

— Не занятно, а честно. Я честно говорю, что я бывший офицер, бывшей великой армии, которая пальцем не пошевелила, когда её страна потерпела сокрушительное поражение. В сорок первом была массовая сдача в плен, но по вполне объективным обстоятельствам. Но не было массового перехода на сторону врага, как в девяносто первом… Такого ещё в истории не было. — Максим Владимирович расслабленно отвалился к стене. — А теперь я лишь историк. И глазами историка смотрю на всё происходящее.

Он уставился в окно, за которым замелькали тусклые огоньки какого-то городка.

— И что же вы видите?

— Уверен, то же, что и вы. Смертельно больную страну, которую надо либо спасать экстренными мерами, либо добить из милосердия. Антибиотики инвестиций и нефтяные компрессы не спасут, а только продлят агонию. Вы же видели людей на улицах. Серые лица, изнурённые позы, усталость в каждом движении. Не надо быть врачом, чтобы с уверенностью сказать, что большинство протянет ещё лет десять, максимум. А на другом полюсе — полная расторможённость, «безбашенность», как сейчас выражаются. Эти, молодые, умрут быстрой смертью от передоза или по неосторожности, так и не успев ничего понять.

Максим Владимирович повернулся. Глаза его, до этого живые и лучистые, вдруг сделались непроницаемыми и холодными, как темень за окном.

— А вбрасывать в коллективное подсознание лозунги типа «Бывшим офицер не бывает», значит провоцировать офицерский корпус на участие в военном перевороте, — понизив голос, произнёс он. — Не играйте с огнём.