– Я хотеть, чтобы меня иметь. Постоянно иметь. Такова плата. Плоть зовёт плоть. Но ей нет утоления. Я сгорать от желание. Сгорать от зова плоть.

Её браслеты звенели, а очертания терялись в сизом дыму. Она исчезала в нём, растворялась:

– Меня иметь все. Плоть того желать. Сводить с ум. Я хотеть смерть. Бог всегда победить, и дева достаться ему раньше или позже. Но потом в «Четыре луна» прийти ты. Смотри, Сингур.

Он опять с трудом разлепил глаза, вглядывался в сизую мглу, которая колыхалась в такт трепещущему огоньку лампы. И увидел себя. В той комнате борделя, у окна. Обессилевшего и бледного.

– Ты успокоить плоть. Ты убрать безумие похоть. Я снова стать дева, а не рабыня бог. Теперь понять, почему я помогать тебе?

В сизой мгле остался лишь её голос, но он таял, удалялся.

– Не вижу тебя… – с усилием, едва слышно произнёс Сингур. Даже в этом сонном отупении ему стало страшно, что сейчас Нелани пропадёт совсем. И уже не появится, оставит его слушать подземелья и сходить с ума в темноте. – Не вижу… вернись…

– Я здесь, – тихо прошептали над ухом. – Смотри, Сингур.

Он попытался разлепить веки, но уже не смог.

– Ты спать, – шептала темнота. – Спать крепко…

Тёплые волны дурманного дыма омывали тело, скользили по коже. Сингур плыл в этих волнах, объятый неодолимой тяжёлой негой. Боль утихла.

Многоликим не снятся сны. Аурике было очень любопытно, что это такое. Наверное, они похожи на видения? Но почему тогда во сне одни чувствуют боль, а другие – нет? Почему испытывают жажду и голод, но не могут их утолить? Почему говорят и делают то, что не говорят и не делают наяву?

Однажды Старшая жена сказала юной многоликой по секрету, что бывают даже скабрезные сны. Но человек их не выбирает, не может заставить сниться себе то, чего хочет. Иногда и наоборот. Приснится такое, чего и осмеливаться хотеть нельзя. Например, воину может присниться, что он по собственному желанию возлег с многоликой, которая его не просто не выбирала, а вообще могла быть замужем за другим.

Это же – шасмах – запрет! – ужаснулась девушка. Но оказалось, что за такое, если оно происходило во сне, не карали. Вообще.

Поэтому Аурике очень хотелось хоть раз увидеть сон. Можно и скабрезный, чего уж там. Раз за такое не наказывают.

Она сидела и размышляла на широкой скамье садового грота. Думала: а вдруг её видения – не видения вовсе, а сны? Вдруг мерцание ей совсем не подчиняется? Вдруг всё, что она видит – неправда? Её мать всё-таки была обычной женщиной...

Зелёный лабиринт шумел под знойным ветерком, шелестели прохладой тонкие струйки фонтана. Было тихо и спокойно, как вдруг многоликую от макушки до самых пяток пронзило острое, доселе незнакомое чувство, будто резкая боль, но… без боли.

Она вскочила на ноги и покачнулась, не понимая, что происходит. Голова закружилась, поперек груди полыхнуло, а потом перед глазами всё стало пунцовым.

– Стиг!

Аурика упала на колени, больно ушиблась о гранитные плиты, но тут же вскочила и понеслась в храм, задыхаясь от ужаса. Теперь она поняла, что случилось.

Стиг убит.

Она взлетела по широкой длинной лестнице так быстро, как никогда ещё не бегала. Даже в детстве. Пока мчалась, где-то потеряла покрывало. Коса растрепалась, жемчужная нитка сползла и запуталась, больно дёргая волосы.

Аурика не знала, как быть: что говорить и кому? Ведь она ничего не видела, ничего не поняла. Только почувствовала… Да ещё могла ошибиться. Конечно, могла! И наверняка ошиблась. Стиг жив и посмеётся над её испугом и над тем, что она навыдумывала, но… пунцовая пелена перед глазами мешала поверить в такой исход.

– Прекраснейшая, что с тобой? – окликнули её.

Аурика развернулась на голос.

– Карай! – взмолилась девушка. – Найди Стига! Найди…

В этот миг пелена перед её глазами растаяла, и она увидела, что собеседник застыл с отрешённым лицом.

Многоликая молчала, стискивая ледяные руки на груди, жадно всматривалась в выражение глаз мечника. Наконец, тот моргнул, перевёл на девушку внезапно потяжелевший взгляд.

– Тебе надо укрыться в храме, госпожа, – осторожно, но твердо мужская рука подхватила её под локоть. – Прямо сейчас.

– Где Стиг? – Аурика уже поняла, что Карай не ответит, как поняла и то, что он узнал о чем-от плохом. – Карай!

– Никуда не выходи, госпожа, – жёстко сказал он и добавил: – Я не чувствую Стига. И не чувствую Аяту. Нить, что нас связывала, разорвалась.

С этими словами воин втолкнул деву в дрожащий огнями и курящийся благовониями лабиринт храма:

– Иди к Старшим жёнам.

Дверь закрылась. Аурика осталась одна.

* * *

Верные слуги стекались к месту происшествия отовсюду, где их застал призыв братьев, первыми попавших на место схватки. Карай встретил храмовых воинов у входа в сады. Он издалека увидел, как группа мужчин бегом поднимается по лиловой лестнице, бережно неся на плащах бесчувственное тело. Сердце дёрнулось от страшного предчувствия.

Стиг.

Тот лежал с застывшим лицом, пепельно-серым, почти неузнаваемым.

– Кто? – спросил Карай, когда мужчины к нему приблизились. – Известно?

Он перенял угол плаща у одного из уставших братьев.

– Нет, – выдохнул тот. – Но она видела.

И кивнул назад, туда, где по лестнице торопливо поднимались ещё двое воинов, ведущих под руки темноглазую девчонку.

– Что она сказала?

– Ничего. Она не говорит. Немая. Руками только машет, непонятно ничего! – он выругался. – Аяту убит, Эная пропала без следа!

Карай оглянулся через плечо, окидывая незнакомку быстрым взглядом: тонкая, бледная, испуганная, в руках бережно держит тряпицу. Впрочем, через миг до него дошел смысл сказанного и внутри всё похолодело.

Многоликая пропала.

Снова!

Он лихорадочно пытался понять, кто мог напасть на храмовых воинов и храмовую деву. Кто осмелился? Среди бела дня! Вопрос о том, кто смог одолеть двух храмовых воинов, Карай решил пока себе не задавать.

Ноги несли и несли вверх по лестнице, но взгляд постоянно обращался к серому лицу брата, у которого жилы под кожей начали чернеть.

Когда вспотевшие запыхавшиеся мужчины закончили изнурительный подъём, им навстречу уже бежали слуги и лекари, торопливо шли пять Старших жен. Одна из них сразу же перехватила темноглазую немую девушку, забирая её из рук воинов.

Что было дальше, Карай не видел; он передал брата лекарям, а когда те забрали Стига, ещё некоторое время стоял, окаменевший, среди всеобщей суеты. Руки больше не оттягивал груз, и бежать никуда было не надо. Что делать – он не знал.

Только думал: Эная пропала. Как Ири.

А потом его осенило: нужно отыскать узкоглазого!

* * *

Хороший разбойник и вор должен уметь ждать. К тому же чего б не подождать тут, куда отправил хозяин? Здесь было получше, чем в городском узилище: окошко побольше, солома на полу, кормили сносно – сушеной рыбой и чёрствыми лепешками, а не блевотным тюремным варевом, которое даже собака жрать не станет. И надсмотрщик – здоровенный детина – не зверствовал. Утром, с рассветом, он приносил еду и воду, а потом уходил, закрыв дверь на засов. Даже пинка ни разу не дал. Вечером же возвращался неизменно навеселе. Правда, бдительности не терял, к двум рабам не приближался, но и бить не бил.

Сирк-Удавка такое отношение очень одобрял. Конечно, веди себя новый надсмотрщик не так осторожно, было б куда лучше, но... Но главное – детина не проверял цепи, тянущиеся от ошейников к стене. Хорошие цепи, крепкие. Да только за несколько дней Бук сумел их расшатать, и теперь всего два хороших рывка могли подарить обоим узникам вожделенную свободу. Надсмотрщик даже за дубинку схватиться не успеет. А потом… потом будет целая ночь, чтобы улизнуть из Миль-Канаса и отыскать надёжное убежище. Если беглецам повезёт, их ещё несколько дней не хватятся: хозяин-то так ни разу и не появился, а надсмотрщика, опять же, если повезёт, хватятся только по запаху, то есть через несколько дней.