– Убили бы, – снова кивнул Нин.

– У меня не было выбора.

– Не было? – Нин поднял брови. – А умереть? Как мы все. Ты мог бы умереть.

– А и правда, мог бы, скотина! – ворвался в сон новый, звонкий и сердитый голос.

Акйил оглянулся – из распоротого горла Тощей Крали хлестала кровь. Так нечестно. Она редко входила в его сны, и уж всяко не в этот. С ее участием у него был другой кошмар – про нее, Коротышку и Жепастика, – но она была здесь, такая маленькая под монашеским балахоном, стояла коленями на холодном камне, будто вокруг нее и не думал пылать пожар. И говорила, несмотря на рану, на пенящуюся из разреза кровь.

– Ты бы мог умереть на хрен, Акйил. Как все мы!

– Мы умерли, – поддержал ее Коротышка.

Он сидел несколькими шагами дальше, баюкая в руках выпущенные кишки.

– Мы умерли, – сказал Жепастик, недоуменно морща лоб, словно не мог понять своих слов; он лежал в расползающейся луже крови. – А ты нет. Ты удрал из квартала. Удрал из Ашк-лана. Вечно ты удираешь, Акйил.

Каким-то чудом Жепастик встал, и Краля встала, и Коротышка, и Шьял Нин – все порубленные чуть не на куски, с хлещущей из ран кровью, но они тянулись к нему. Он хотел повернуться, но краденые доспехи были тяжелы и неповоротливы. У него словно все суставы заржавели.

– Ты всегда удираешь, – пропели они; в их глазах пылали огонь и укор.

Шьял Нин вытащил у себя из живота меч – Акйил уже не держал его в руках, – перевернул окровавленное оружие и подал Тощей Крале.

– Вот что за хрень с тобой? – проворчала та, приставив лезвие ему к горлу. – Вечно ты удираешь.

И она беспощадно вогнала в его тело горячую сталь.

После жаркого туманного восхода в небе стали громоздиться зеленоватые тучи. Покинув селение вуо-тонов, Рук всю ночь работал веслом. Он надеялся успеть в Домбанг до бури, но дельта умеет быстро сгноить любые надежды. Воздух все тяжелел, даже дышать становилось трудно. Потом, к полудню, брюхо небес вспорола молния, и обрушилась гроза – густой и зеленый, словно тростники, ливень.

В деревянное каноэ хлестала вода. Рук то и дело останавливался, чтобы вычерпать теплый, точно кровь, дождь; дожидался кратких затиший, чтобы разобраться в запахах и течениях протоки, и снова брался за весло. Не проведи он в дельте полжизни, совсем бы потерялся. А так к ночи, когда кипящие облака темнели, как синяк на коже, он под неунимающимся дождем проскользнул в город. И уверял себя, что причиной малолюдья на причалах и мостках и пустых каналов – этот ливень.

Но в глубине Домбанга – под изгибами мостов, между нависающими над узкими протоками деревянными стенами – сердце стало холодеть от недобрых предчувствий. Домбангцы и в муссонные ливни зажигали сотни и тысячи фонариков, а он за полмили высмотрел жалкую горстку – пятнышки кровавого света за дождевой завесой. И рыбаков было мало. В сумерках всегда возвращались в город ловцы плескунов и выходили им на смену другие – ставить ловушки на угрей. Дождь досаждал рыбакам, но не мешал им заниматься своим делом. Прекращение работы в дождливый сезон означало бы голод для половины Домбанга, но в этот вечер Руку встретилось не более десятка лодок. И на причалах, на мостах виднелись только редкие сгорбленные, спешащие сквозь ливень фигурки – они виделись ему красноватыми дымками в густеющей тьме. Все это напоминало самые тяжелые месяцы после переворота, когда жизнь в некоторых кварталах замирала на целые дни.

Только переворот давно позади. Аннурцы побеждены. По всем донесениям у них не осталось ни воли, ни средств для сражения даже за такой богатый трофей, как Домбанг. Рук настороженно вглядывался в небеса, высматривал красные штрихи – след спешащих в промокшие гнезда птиц. Ни одна и близко недотягивала до отловленного вуо-тонами кхуана, и все-таки между лопатками у Рука зудело от беспокойства. А если нападение уже произошло? Не потому ли все засели по домам, что стая кхуанов налетела на город, с визгом вздергивая людей в небо и сбрасывая на острые щипцы черепичных крыш? Рук подумывал задержаться и расспросить кого-нибудь, но решил лучше поспешить в храм.

И стал угрюмо грести.

У храмового причала покачивалось пестрое скопище лодок. Он втиснул между ними нос своего каноэ, набросил конец на тумбу, через две ступеньки взбежал по лестнице, рысцой пересек храмовую площадь и, не замечая текущей с безрукавки и нока воды, ввалился в спальный корпус. Быстрым шагом проскочив пустой коридор, он остановился перед дверью Бьен и постучал резче, чем собирался. Тишина. Двери в храме сбивали из толстых тиковых досок, но, если в комнате кто-то был, Рук обычно и сквозь доски различал теплое свечение тела. Еще раз постучав, Рук отомкнул защелку.

Постель опрятно застелена, лампа не горит.

«Она служительница Эйры, – напомнил себе Рук. – Богиня о ней позаботится».

Заученные слова легко пришли на память, но не изгнали тревоги, а вера, как намасленная, выскальзывала из головы. Эйра куда могущественнее вырастивших его кровожадных созданий. Ее рука досягает во все края света, в самые глубины людских сердец, но вот Бьен-то живет не на краю света. Она живет здесь, в Домбанге, и, если он стал опасен, чем поможет богиня?

Он отбросил эту мысль. Побороться с приступом неверия можно будет потом, когда он разыщет Бьен. Еще предстояло осмотреть весь храм и трапезную. Может, в городе потому все не так, что верховные жрецы запретили выходить в темное время суток? После атаки на Пурпурные бани жрецы имели основания опасаться бунтов и насилия. Нельзя сказать, чтобы эта мысль его утешила.

Обратно в коридор, вниз по лестнице, за дверь. Струи стрелами били в камни двора, расплескивались по мостовой. Он распознал тепло нескольких тел – не красные, а скорее желтоватые пятнышки шмыгавших от двери к двери людей. Не обращая на них внимания, Рук свернул по крытой галерее к храму.

И только распахнув дверь, позволил себе остановиться. Пожалуй, он ожидал застать в нефе толпу перепуганных беженцев, укрывающихся от волнений в городе. Но на деревянных скамьях склоняли головы в молитве лишь сотня с небольшим служителей Эйры. С хоров доносилось пение: низкий и ровный мужской голос, похоже Ма Моа или Чьема, выводил простую мелодию старинного гимна. Под верхними перекрытиями горела лишь половина из двухсот четырнадцати подвешенных светильников. Рук точно знал, сколько их, потому что когда-то ему, едва он выбрался из дельты, было поручено каждый вечер зажигать лампады, пробираясь под сводом с горшком углей и металлическими щипцами. И сейчас он, подняв глаза, высмотрел повисшего на одной руке и подколенке Дьембу, тянущегося к незажженному фитильку.

Рук перевел дыхание.

Парнишка возится со светильниками, как и каждый вечер. Жрецы молятся на обычных местах. Никакой беды не случилось, все спокойно.

Он опустил взгляд от свода в дальний конец нефа, к большой деревянной статуе Эйры – четверорукой, в окружении вырезанных из того же красного дерева волков. Богиня взирала на горстку преклонивших колени верных, но Бьен, если она вообще находилась в храме, искать среди них не стоило. Она никогда не любила это тяжеловесное изваяние.

– Прямо как император, – ворчала она как-то вечером, неодобрительно разглядывая богиню. – Или полководец какой. Вроде дерьмовых памятников, которых натыкали в городе аннурцы. Слишком велика. Слишком.

– Она богиня, – возразил, помнится, Рук.

– Это уже не богиня, а памятник зодчества, – покачала она головой.

Бьен предпочитала статуэтку не больше ладони, стоявшую в маленькой нише-часовне сбоку от нефа. Ее отгораживала резная ширма, но Рук и через весь храм видел тепло стоящего на коленях человека. Он широким шагом прошел туда, проскользнул в щель между стеной и ширмой, и вот она – спиной к нему, черные волосы еще не просохли после дождя – склоняет голову, стоя на коленях перед своей богиней и молитвенно сложив руки.