По толпе пробежал недоуменный ропот. Слова звучали достаточно разборчиво, но половина ничего для них не значила. Рашкта-бхура? Аксоч?

– Что еще за «хоти»? – не выдержал кто-то.

Мужчина улыбнулся шире:

– Меня предупреждали, что вы забыли, и потому я напоминаю: вы уже жили прежде, люди Домбанга. Вы прожили и утратили тысячу тысяч жизней. Вы жили и забыли, но Владыка откроет ваш разум. Он наполнит вас истиной о том, чем вы были, и, узрев ее, вы, народ Домбанга, хранители древнего обычая, вместе с нами станете служить его великой и святой цели.

Шепотки перешли в недовольное ворчание.

В толпе поднялись новые, более громкие голоса – так распускаются после дождя цветки растения под названием «сердце изменника».

– Пошел ты со своей великой и благородной истиной!

– …Аннурская свинья…

– Домбанг никому, кроме Троих, не кланяется.

Посланец – Валака Ярва – кивнул, словно ждал такого взрыва, словно видел в собравшихся на мосту людях замороченных глупой сказкой детей. Он поднял руку.

– Трое достойны вашего поклонения, но они – не всё! Владыка содержит в себе Троих, и он выше их, шире их. Потому он и зовется Первым. Ваши боги перед ним – как луна перед солнцем. Он грядет, люди Домбанга, и вы увидите, что он подобен тем, кого вы чтите, но сильнее их, быстрее, мудрее, больше!

– Надо его вытащить, – сказала Бьен, взяв Рука за локоть.

Рук взглянул на нее:

– Как ты думаешь его вытаскивать?

– Не знаю, – ответила она, проталкиваясь вперед, – но еще десять фраз, и язык ему прибьют гвоздями к перилам.

Прибитый к перилам язык при таких обстоятельствах можно было бы счесть благоприятным исходом. Во время чисток Рук видел, как с аннурцев сдирали кожу, привязывали к мостовым опорам и оставляли ждать прилива, резали на куски на приманку для крокодилов. Бывали вещи похуже, чем лишиться языка. И, судя по изменению настроя толпы, их недолго было ждать.

Не только Рук с Бьен проталкивались к перилам. Люди на мосту слились в тулово огромной змеи, мало-помалу охватывающей свою жертву. Этот идиот только потому был еще жив в распаляющейся толпе, что никто не собрался с духом нанести первый удар. Толпа держится, пока не сорвется. А уж тогда она не знает удержу.

– Подвинься, – покрикивала Бьен, пробиваясь вперед. – С дороги!

Жилистый коротышка – по одежде судя, рыбак – раздражено зыркнул на нее:

– В очередь! Здесь каждому нужен клок от выродка.

«Не каждому», – угрюмо подумал Рук.

Он как можно мягче поднял рыбака и, морщась от боли в ребрах, переставил в сторонку.

– Эй! – выкрикнула Бьен, оказавшись всего в нескольких шагах от перил. – Эй!

Она замахала руками над головой.

Валака Ярва повернулся, встретил ее взгляд и кивнул, как кивают просительнице. Он будто не замечал разгорающейся в толпе злобы и думать не думал об уготованной ему жестокой смерти.

– Спускайся! – Бьен махнула на мост. – Тебя убьют!

Рук, сдержав проклятие, ухватил женщину за плечо.

– Ничего не выйдет, – понизив голос, зашептал он. – Поздно. Ты сегодня уже спасла одного идиота.

– Любите кротких… – выпалила она, отбросив его руку.

– Нашла кроткого! Торчит голым на перилах и вопит на весь свет, что служит величайшей и святейшей в мире цели.

– Любите тех, кого мир осыпает ненавистью, отвергает и гонит…

– «Гонит» – слишком слабое слово, чтобы описать, что с ним сделают эти люди. И с тобой, если попробуешь его выручить.

Ее сегодня едва не убили у него на глазах. Он не готов был снова такое увидеть.

Мост вздрагивал от топота. Сотни гневных голосов врезались яростью в ненастное небо. Кругом вырастал лес стиснутых до хруста кулаков. Рук, обводя толпу взглядом, почти не различал лиц из-за горевшей яростным жаром кожи.

– Кем мы будем, если не поможем этому человеку? – со слезами накинулась на него Бьен.

На язык просились сто ответов, тысяча. «Будем живыми, – хотелось выпалить Руку. – Слугами Эйры, а не кормом для рыб».

Спасти всех и каждого невозможно. Мятеж убил десятки тысяч, и ни Рук, ни Бьен даже не пытались их спасать. Дельта с малых лет внушила ему один урок: есть время драться, а есть – бежать. Камышовка не стыдится вспорхнуть при виде подползающей змеи. Даже крокодил отступает перед ягуаром. В плоть каждого существа вшит один простой и неизменный закон: «Выживи!» Ни один зверь не рискнет жизнью ради незнакомого существа, но ведь Бьен к тому и вела: она не зверь, и Рук, как бы ни провел детство, тоже.

– И наконец, – не унимался посланец; его взгляд посуровел. – Мое предостережение. Если вы не отбросите свое забвение, если залепите себе глаза грязью, если обратитесь спиной к истине… – Он глубоко вздохнул, будто наполнил грудь яростью и жалостью, и покачал головой. – Если вы отвергнете его, он уничтожит вас. Он разъемлет вас, как разъял множество больших, чем вы, и следующие жизни вы проведете червями и личинками, низшими из всех, кто когда-либо пресмыкался в ужасе на просторах этого огромного мира.

Он еще не окончил речь, когда из толпы вырвался здоровенный мужчина – Рук узнал Лупилу – и со злобной ухмылкой уставился на глашатая. Бьен, отчаянно вскрикнув, метнулась между ними. Ее спасла сумятица. В давке, среди дождя и шума, никто не разобрался в ее намерениях, приняв за исполненную праведного гнева горожанку. Только сумасшедший допустил бы, что она своим телом пытается заслонить незнакомца.

Лупила на нее даже не взглянул – еще одна удача, – а просто с бранью отпихнул в сторону. Бьен упала, но не сдалась: вцепилась ему в колени, как ребенок, упрашивающий взять его на руки, словно забыла, что этот самый человек совсем недавно чуть не придушил ее.

Ничего глупее и отважней Рук в жизни не видел. Эйра взяла его за горло, любовная хватка богини пересилила жажду жизни.

Он растолкал теснившийся вокруг народ, отшвырнул собственную боль, нырнул под выставленный вперед крюк плотовщика и в кипящей яростью толпе метнулся к перилам. Жрецы Эйры не были охотниками, следопытами, ловцами, но Рука с малолетства растили не жрецы Эйры.

Рук ударил голого в плечо, выбил из него дух и, когда тот сложился пополам, обхватил обеими руками и вместе с ним упал в кипящее внизу течение, подальше от смертоносной толпы.

– Милостью доброй Эйры!.. – выдохнула Бьен, бросаясь к ввалившемуся в дверь Руку.

Ее лицо омывал красноватый свет фонарика из рыбьей чешуи. Страх – страх и гнев исказили черты. На миг она окаменела, а потом ее волной накрыло облегчение.

– Живой, – сказала она, коснувшись его щеки, словно проверяла себя.

– Живой, – согласился он.

Большего о таком помятом человеке сказать было нельзя. Ру́ка била дрожь. Эхо ударов Лупилы отзывалось болью в груди и лице. Ребра слева при развороте дергало, из разбитых лба и губы капала кровь.

– Я только за фонарем зашла, как стемнело, – сказала Бьен. – Весь день тебя высматриваю.

– Извини, – отозвался Рук, стараясь осторожнее уложить на постель бесчувственного вестника. – Я делал все, чтобы меня не высмотрели.

– Как ты умудрился проскочить незамеченным? Город – что разворошенный муравейник. Каждый только и думает, кого бы убить.

– Долгая история. За Рыбный рынок проскользнул с плавучим мусором, но на Као, к востоку, было слишком шумно – не рискнул. Повернул вместо того на север, отсиделся дотемна в обломках храма Интарры, потом проплыл на восток в тени патрульного судна.

– Патрульного судна! – вытаращила глаза Бьен. – Поймай они тебя с ним, попал бы в Кораблекрушение или в Бани.

Рук тронул ее за плечо:

– Бани сгорели, забыла? А меня не поймали. И вообще, ты бы не обо мне беспокоилась. – Он кивнул на кровать.

Кожа у Валаки Ярвы стала восковой, пожелтела даже сквозь загар. Кем бы он ни был, а выглядел нехорошо. Ошейник докрасна натер ему шею, губы отливали мертвенной синевой. Сейчас они дернулись, словно раненый пытался заговорить, и снова замерли.