Она, как во сне, подняла руки.

Все было ненастоящее: солнце на лице, пылающая в плече боль, опасливый взгляд Фрома, стук собственного сердца. Она еще миг верила, что вот-вот проснется, что с Талалом все хорошо, что со всеми все хорошо. Но не проснулась.

Медленно, чтобы не перепугать солдат наверху, она поднялась, влезла по трапу, скользнула через перила. Уже некуда было спешить. Фром хочет, чтобы она унижалась, – она будет унижаться, но прежде он заставит ее ждать. Чтобы каждый моряк и солдат на борту увидел, как она ждет.

– Связать ее, – приказал Фром, когда Гвенна ступила на палубу.

Люди колебались. С такими лицами они бы выслушали приказ прыгнуть в дельту и поплавать.

– Все нормально, – сказала им Гвенна, подставляя сложенные вместе запястья.

Она лгала. Совсем это было не нормально, но обстоятельства не допускали сопротивления.

После долгой паузы солдат шагнул вперед со стальными наручниками в руках. Не их вина, что они служат под командой Фрома.

Через его плечо Гвенна взглянула на адмирала.

– Это действительно необходимо?

Он встретил ее взгляд и вздернул подбородок.

– Отведите ее в карцер.

– Мне очень жаль, командир, – бормотал солдат, застегивая на ее запястьях холодные браслеты.

– И мне, – ответила она. – И мне.

Карцер был – глянуть не на что: три крошечные каморки в глубине трюма. В той, в которую впихнули Гвенну, можно было только сесть спиной к переборке, да и то поджав колени. Ни встать, ни лечь, ни вытянуться. Ей вспомнились деревянные клетки, в которых на Островах отрабатывали действия в плену. Она как-то провела в такой целую неделю – под дождем и струями мочи. Да и самой приходилось ходить под себя. Все кадеты соглашались, что хуже недели в клетке ничего не бывает, но что они понимали, кадеты? Из клетки хоть солнце было видно. И ветер чувствовался. И когда тебе мочились на голову, ты видела человеческие лица. А в карцере стояла чернильная тьма, удушающая жара и воняло застарелым страхом и раскаянием.

Хуже того, здесь не на что было отвлечься. Не с кем драться, некого выносить из огня; ни налечь на весла, ни надерзить начальнику – в темноте нечего делать, кроме как смотреть в глаза своему поражению, заново перебирать все решения. Если бы она иначе вела поиск. Если бы остерегалась «звездочек». Если бы приказала идти в Бани пешими. Если бы удержала Джака. Если бы первым вытолкнула наружу Талала… Она вглядывалась в эти иные миры, как оголодавшая нищенка заглядывает в открытые двери недоступного для нее трактира.

Корабельная рында отбивала вахты: утренняя, полуденная, собачья вахта, ночная, утренняя, полуденная…

Никто не принес ей воды. Язык распух. Рану на плече жгло и дергало, потом она успокоилась. Гвенна поймала себя на том, что от нечего делать щупает отекшие ткани, нажимает, лишь бы почувствовать боль, и заставила себя бросить это занятие. Она ловила слухом голос Анник, потом голос Фрома, но до нее долетали только бессмысленные обрывки разговоров. Затекшие мышцы свело судорогой, стянуло болью, словно их отдирали от костей. Ей представилось, как рвут на части Талала, как палачи, добиваясь ответов, медленно режут его на куски.

– Как жаль, – шептала она в темноту. – Святой Хал, как жаль.

Слова на языке были мертвыми, тухлыми. Чего стоят ее сожаления? Что они исправят?

Ничего. Ничего не стоят и ничего не исправят.

Гвенна попробовала чуть распрямиться в тесном ящике.

Кто-то завозился с замком, и слабый серый свет ожег ей глаза. Сощурившись, она повернулась к двери, различила два мужских силуэта (солдат, может быть тех же, кто конвоировал ее вниз), а за ними в темноте – прямого как палка адмирала Фрома.

Она открыла рот, чтобы заговорить, но растрескавшийся язык не справился со словами.

– Он мертв, – нарушил затянувшееся молчание Фром. – Тот ваш боец. Тот, что попал в плен.

Он не назвал Талала по имени.

Гвенна вытаращила глаза. Сознание не принимало этой мысли. Домбангцы должны были пытать пленного кеттрал, но не убить – не сразу, не раньше чем вытянут из него все, что смогут… Они бы держали его живым много дней, недель…

– Нет, – выговорила она.

Адмирал угрюмо кивнул.

– Верховные жрецы казнили его сегодня на рассвете на ступенях Кораблекрушения. Сильный мужчина с темно-коричневой кожей, бритоголовый, весь в шрамах.

Он вглядывался в Гвенну, чего-то ждал. Видя, что она не шевельнулась, покачал головой.

– Он погиб, и это ваша вина. Я прекращаю поход. С ближайшим отливом мы уходим в Аннур, где вы ответите перед императором, да воссияют дни ее жизни, за все свои губительные ошибки.

Гвенна молчала. Не шевелилась. Дверь карцера захлопнулась.

У нее на коленях что-то дернулось. Собственные кисти, сообразила она. Теперь, когда им нечего было держать: ни меча, ни снаряда, ни раненого товарища, – руки тряслись. Она уставилась на них. Даже в темноте корабельного карцера она различала их, только не узнавала. Она привыкла считать свои руки сильными, а эти сильными не выглядели. Они походили на хилых раненых зверьков, которые приползли сюда, в темный угол, подальше от всего мира, чтобы умереть.

Трудно ему пришлось с этими парнями.

Двое держали Рука за запястья, а третий – такого и в амбарную дверь не пропихнешь – нависал над ним, хмуро разглядывая свой кулак.

– Гляди, чего натворил, – заговорил он наконец, предъявляя ссадину на костяшках.

Рук сквозь кровь и туман в глазах попытался рассмотреть.

– Гляди! – завопил второй, схватив его волосы в горсть и вздергивая голову, а потом пригибая лицом к самому кулаку, будто предлагал его поцеловать.

– Твой вонючий зуб рассадил мне руку. – Главный склонил голову набок. – Что скажешь?

– Сожалею, – не поднимая глаз, буркнул Рук.

«Прошу тебя, Эйра, владычица любви, – взмолился он, – дай мне сострадания».

Кое-кто из жрецов уверял, будто каждый день беседует с богиней, но Рук, повиснув в руках этих ненавидящих его мужчин, слышал только дробь дождя по мосту, по черепице крыш, по воде – дождь шумел, почти заглушая шаги проходящих мимо людей и скрип весел в уключинах под мостом, и все остальное, кроме его хриплого, натужного дыхания.

Слишком сильный дождь…

Этот, с разбитым кулаком, ударил его столько раз, что в голове мутилось. Рук чувствовал, как уплывают мысли, и нечем было их привязать.

Слишком, слишком сильный дождь…

Жаркий дождливый сезон, джангба, должен был миновать несколько недель назад, с равноденствием, но буря, не считая двух коротких прояснений, не унималась. Солнцу полагалось бы пылать, а в небе светился бледный зеленоватый диск, вроде сна о солнце. Тусклый, неосязаемый.

Зато дождь был даже слишком осязаем. Он обладал собственным весом. Конечно, не отдельные капли, безобидно расплескивавшиеся по мостам и дощатым переходам, стекавшие по глиняным черепицам в десять тысяч домбангских каналов, а понятие дождя: несчетные мокрые дни, навалившиеся на город и давившие, давившие, давившие – мягко, но неотступно, миллиардом неумолимых пальцев, так что даже исконные обитатели дельты, пережившие сорок или пятьдесят дождливых сезонов, начинали сутулиться и горбиться, словно взвалили тяжесть дождя на свои плечи.

По каналам плыл мусор, вода заливала причалы и рынки. Первый остров наполовину ушел под воду. Мост в Запрудах обрушился. К востоку от Верхов смыло квартал доходных домов, а занесенная столетним илом Старая гавань снова стала походить на гавань, с нелепо торчащим посередине Кругом Достойных – вода со всех сторон подступила к гигантской арене. Домбанг за столетия существования так разросся, что легко забывалось: весь город с его мостами, причалами, набережными был выстроен на илистых и песчаных отмелях. А сейчас в разбегающихся мыслях Рука вставал образ тонущего Домбанга: уходящих под воду черепичных крыш с резными «хранителями» и ветра, веющего над пустынной дельтой на месте древнего города.