В 1940 году В. Ю. Курляндский был утвержден в звании доцента.

Семья Вениамина Юрьевича все это время находилась в Москве. Он периодически ездил в Москву повидаться с женой и дочкой, а также для консультаций с научным руководителем по докторской диссертации. Заканчивался второй год его пребывания в Перми по приказу Наркомздрава РСФСР о двухлетнем назначении на должность заведующего кафедрой ортопедической стоматологии. Весной 1941 года Вениамин Юрьевич подает заявление об освобождении его от занимаемой должности. 7 мая 1941 года из Наркомата здравоохранения РСФСР и Управления высшими медицинскими учебными заведениями пришел ответ: «Управление Высшими медицинскими учебными заведениями Наркомата здравоохранения РСФСР считает возможным освободить Вас от работы в Молотовском медицинском институте в случае Вашего согласия занять кафедру ортопедической стоматологии Иркутского стоматологического института».

Это был май 1941 года, а через месяц началась война с 1 Германией.

Так закончился предвоенный период жизни и деятельности В. Ю. Курляндского. Это было десятилетие, определившее становление ученого, когда проявились главные черты его характера: настойчивость в достижении цели, трудолюбие, талант исследователя, раскрылись его организаторские способности, преданность избранному делу.

13 июня 1941 года было опубликовано знаменитое официальное заявление ТАСС, в котором опровергались «слухи о близости войны между СССР и Германией», а на рассвете 22 июня Германия вероломно вторглась на территорию Советского Союза. Началась Великая Отечественная война, унесшая 28 миллионов жизней.

В июне 1941 года Курляндского призывают в армию и назначают начальником ортопедического отделения челюстно-лицевого госпиталя.

Нина Федоровна с маленькой Светланой поехала к маме в Рязань.

Из письма жене в Рязань (осень 41 года). «Получил сегодня твое письмо и телеграмму. Вам периодически пишу. Я жив, здоров. Дома бываю очень редко. Пиши мне по адресу «Москва, п/о 153 ящик № 3571 военврачу Курляндскому»… Жизнь у нас мало спокойная. Спать давно отучился. 4 часа в сутки — это счастье. Чаще 3 часа. Или совсем нет…» Между строк читается: эшелоны с ранеными идут один за другим. Из воспоминаний дочери:

«Начало войны я помню очень хорошо, мама услышала по радио сообщение и зарыдала. Испуганная соседка бросилась к кухонному окну, срочно позвать внука, который гулял во дворе, чтобы уберечь его от ненастья. Соседку звали тетя Стиша. Она высунулась в кухонное окно, крикнула, и в этот момент у нее выпал и полетел вниз зубной протез. Шепелявя и жестикулируя, она пыталась с высоты четвертого этажа объяснить пятилетнему мальчику, что надо найти и принести протез. Потом каждый раз, когда она звала внука домой, он сначала усиленно искал бабушкин протез и только потом поднимался в квартиру. Так в жизни всегда: трагическое и смешное рядом.

Летом 1941 года папа отправил нас с мамой к бабушке в Рязань, чтобы подождать там, пока кончится война, и осенью вернуться домой в Москву.

Война не кончалась. Наступила осень. Выпал первый снег. Приехал незнакомый, в военной форме, папа, привез зимние вещи, не успел стать родным и быстро уехал обратно в Москву. Семьи железнодорожников (а по маминой линии все железнодорожники — и отец, и братья, и муж сестры) из Рязани стали эвакуировать в Среднюю Азию, в город Актюбинск. Нас с мамой взяли тоже. Ехали мы в теплушке, так назывались товарные вагоны, в которых перевозили людей. Наш вагон прицепили в конце поезда. За нами была только платформа с зенитной установкой, палаткой и двумя зенитчицами — охрана состава.

Внутри теплушка выглядела не так «шикарно» как на сцене театра «Современник» в пьесе «Вагон»: по одной стороне — спальные места, а в углу за ширмой отхожее место. В нашем вагоне по обе стороны были двухъярусные нары, в центре — круглая печурка с трубой в потолок, на которой готовили пищу, и — никакого ватерклозета. По нужде все выскакивали наружу, когда поезд останавливался. Поезд мог остановиться и стоять часами, а потом внезапно, так же как и остановился, без всякого предупреждения двинуться дальше. А кругом была степь и — ни кустика…

В вагоне люди спали на нарах не вдоль, а поперек, чтобы все уместились. У меня было замечательное место, на «втором этаже» у окна. Окошко было маленькое, но зато все видно. Видно, как проплывают пейзажи: степь, степь и опять степь. Потом появились белые конусообразные холмы. Снег? Нет. Соль. Когда мы спали, у окна лежала я, потом мама, мой двоюродный брат, мамина сестра, потом еще одна семья.

Нас выгрузили в Актюбинске. От нервного перенапряжения я заболела. Меня положили на вещи между желез подорожными путями. Станция была далеко. Слева от меня высились белоснежные горы соли, справа — эшелон с индагами[1]. (?) У меня была высокая температура. Хотелось пить. В полузабытьи вижу, как мама на каблучках с фарфоровой чашкой бежит к вагону. Солдаты — в открытом проеме товарного вагона. Мама что-то говорит им и спешит обратно с водой. Поезд трогается. Слышу ей вслед:

— Докторочек, поедем с нами. Мы — на фронт!

— Не могу, — кричит им мама, — у меня дочка больна.

Когда я поправилась и стала выходить за порог, меня поразило синее-синее, как на картинах Верещагина, небо и высокие сугробы, выше меня, и ослепительно сверкающие.

Внезапно приехал папа и увез нас в Свердловск. Теперь мы ехали в вагоне международного класса, сказочно красивом. Мы с папой гуляли по ковровой дорожке вдоль вагона, а в последнем купе кто-то тоненько кричал. Мне казалось, что в таком роскошном вагоне в своем купе едет бонна с маленьким мальчиком в матроске, он ее не слушается, и она его шлепает. Потом в коридоре кто-то взволнованно начал спрашивать: «Здесь нет врача? Нет врача?» Оказывать медицинскую помощь пошла мама. Скоро крик прекратился, и заплакал маленький ребенок. Поезд остановился на каком-то полустанке. В вагон вошли две укутанные яркорумяные женщины в ватниках и пуховых платках. Они вынесли на носилках бледную женщину с маленьким свертком, укрытых тоненьким байковым одеялом. Тогда мама сняла с женщин пуховые платки и укутана одним — ребенка, другим — женщину. И они скрылись в морозной тьме… Новый год мы встречали в Свердловске, в госпитале. В большом зале за столами сидели раненые в бинтах и пижамах, а на сцене дурачились клоуны. Нам подали невероятно вкусный суп из рыбных консервов, а потом в зал внесли многоярусный торт с розами из крема, он был как из сказки, но торт был только для раненых, наверное очень вкусный.

Папу я почти не видела, он все время был в госпитале. Вскоре госпиталь свернули, и в конце января 1942 года мы уже были в Москве.

Военная Москва запомнилась прежде всего огромными противотанковыми ежами, которые в несколько рядов перегораживали Можайское шоссе. Оставался между ними только узкий проход для военный машин, танков и солдатских колонн.

Большой театр весь в зеленых маскировочных пятнах. Вереницы девушек в ватниках и шапках-ушанках несут за веревки огромные воздушные колбасы тоже в маскировочных пятнах.

На рынке щупленькие старушки несмело соскабливают с прилавков замерзшие следы молока себе в жестяные кружечки под строгим взглядом редких молочниц с алюминиевым бидонами.

И еще. Воющий звук серены, и голос по радио: «Граждане, воздушная тревога!» Ночное черное небо, по которому мечутся, догоняют друг друга и перекрещиваются лучи прожекторов, высвечивая застывшие неподвижно воздушные пятна и серебристые преграды для вражеских самолетов, как звезды мерцают разноцветные вспышки трассирующих пуль…»

Один печальный эпизод времен войны.

После возвращения из эвакуации поселились в прежней комнате. Дом пострадал от упавшей неподалеку бомбы, не отапливался, электричества не было. Железная печурка в комнате и коптилка по вечерам — вот и весь комфорт. Курляндскому разрешили временно поселиться соседнем доме, который меньше пострадал от взрыва, что было очень важно в ту суровую зиму. Домоуправ повел их выбирать квартиру из брошенных эвакуированными жильцами. Когда открыли первую — тяжелый запах ударил в ноздри, и из квартиры, покачиваясь, на заплетающихся лапах, вышел тощий, как скелет, дог. Он вздохнул свежий воздух и упал замертво. Его — как Фирса в «Вишневом саду» Чехова — забыли в угаре срочного отъезда хозяева. Эта картина произвела очень сильное впечатление на Курляндского. Перед ним разверзлась бездна человеческого несчастья, горе людей, в отчаянье бросивших домашний очаг, все дорогое, чтобы уйти в никуда.