Когда сын Евы, Гарик, был маленьким, ему подарили игрушечный молоточек. Гарик ходил по комнате и всюду — «тюк, тюк» — забивал воображаемые гвозди. Подошел к шифоньеру, сказал «тюк» и стукнул по зеркалу. Зеркало на уровне роста ребенка перечеркнула трещина. Потом знакомый художник нарисовал по этой трещине яблоневую ветку с розовыми цветами. Она и цвела на зеркале пару десятков лет.

Есть поверье, что разбитое зеркало приносит несчастье. Так оно и случилось. Началась война. В первую же осень погиб хозяин комнаты — военный корреспондент Николай Неклюдов: бомба попала в редакционную «эмку». Теперь его имя высечено на мраморной стене в Центральном Доме журналистов. Но это было потом.

А пока, в середине 30-х годов, здесь собиралась молодежь (мало еще у кого были собственные комнаты). Стол был неприхотливым, иногда только винегрет и селедка. Еще Ева пекла пирожки с картошкой. Но зато танцы — до утра. В моду как раз вошел фокстрот. Все они были очень молоды тогда: хозяева — Ева и Николай, молодожены Веня и Нина, веселая команда из газеты «Гудок» — Илья Ильф и Евгений Петров, Валентин Катаев, который, кстати, и устроил Николая Неклюдова репортером в «Гудок», Михаил Булгаков, Юрий Олеша; приходил сосед с другого этажа с женой, — Семен Николаевич Поспелов — будущий профессор, генерал, Главный терапевт Красной Армии; художник Николай Соколов (один из Кукрыниксов), который был неизменным поклонником Евы до конца своих дней. Умер Соколов после своей девяностолетней годовщины. А Еве сейчас, когда пишутся эти строки, сто лет, и в гостиной у нее в тяжелых золоченых, тоже столетних, рамах висят его этюды и картины, а на полках стоят с автографами книги Кукрыниксов, последние из которых были изданы в конце 90-х прошлого столетия.

Летом Курляндский повез молодую жену, которая кроме Рязани и Москвы еще ничего не видела, к морю, в абхазский городок Гудауты.

Они сняли комнату в побеленном, утопающем в буйной цветущей, плодоносящей кавказской зелени домике. В саду росли грушевые деревья, усыпанные перезревшими плодами, которые звонко шлепались на землю. На крыльцо выходила хозяйка и басовито звала: «Вассо! Вассо!» Из-за дома на зов выбегал веселый поросенок и с громким хлюпом подбирал разбившиеся в лепешки груши.

Море завораживало. Солнце покрывало тела шоколадным загаром. Окончательно выгоревшая светлоглазая блондинка была неотразима. Эмоциональные новые местные друзья звали в горы, на шашлыки. «Не надо ездить в горы, — предупредила хозяйка, — украдут они твою красавицу!» В семейном архиве хранится глянцевая черно-белая фотография-открытка. На ней изображен цветок магнолии. На обратной стороне рукой Курляндского написано «Нинуська, помнишь, как начальник городской милиции в Гудаутах на центральной улице залез на магнолию, чтобы нарвать тебе букет».

Летели дни, насыщенные кавказской экзотикой.

А вечерами из всех ресторанчиков разливалась мелодия сезона: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Жизнь была прекрасна. Родилась дочь. Сдали госэкзамены. Получили специальность. Начинался серьезный, сложный путь — бег с препятствиями по вертикали в науку, в жизнь.

Двое выпускников 1-го медицинского института с ребенком на руках без кола и двора. С новорожденной из роддома они приехали к тетушке Нины — Марии Ильиничне, по мужу Зенкевич. Мария Ильинична была вдовой, жила в двухкомнатной маленькой квартирке. Надо сказать, что это был примечательный дом в Грохольском переулке, построенный в начале XX века для семей рабочих-железнодорожников. Комнаты в этом доме имели форму вагонов — длинные, узкие, с выгнутыми потолками, как крыши у вагонов. Вообще-то квартир в доме было немного — по одной на каждом этаже, а в остальном в длинном коридоре гостиничного типа двери — друг против друга. Каждая длинная, похожая на вагон комната — для одной семьи. В конце коридора — общая кухня и общий туалет — на весь этаж.

Муж Марии Ильиничны умер в сорок два года. Он был машинистом. Водил и пропагандистский поезд Троцкого. После его кончины вдова осталась с четырьмя детьми. Правда, старшая дочь вышла замуж и жила отдельно, но старший сын с женой, дочь и младший сын жили в отчем доме. Вот в эту немаленькую семью студенты Нина и Веня Курляндские принесли новорожденную дочь. Для них гостеприимно положили на пол перину. Для новорожденной на два сдвинутых стула положили подушку — получилась импровизированная детская кроватка. Потом кто-то из домочадцев откуда-то принес большую вывеску, на которой было написано «Светлана», и прибил над стульями на стене.

Маленькую девочку Марья Ильинична привозила в Александровский сад, и Нина прибегала туда кормить дочь. Несмотря на то что медицинский институт и отделился от университета, часть корпусов и аудиторий, анатомичка оставались в старых стенах на Моховой. Александровский сад, как известно, находится напротив, через Манежную площадь, у стен Кремля. Так что бегать было недалеко.

Тогда же решалась их профессиональная судьба. В личных архивах В. Ю. Курляндского есть свидетельство от 16 марта 1940 года, в котором говорится, что В. Ю. Курляндский в 1932 году перевелся в 1-й Московский государственный медицинский институт, прослушал на лечебно-профилактическом факультете полный курс медицинских наук и окончил его в 1935 году, ему была присвоена квалификация врача с правом самостоятельной деятельности.

Заведующий стоматологической кафедрой хирургии челюстей и полости рта профессор И. Г. Лукомский дал замечательную характеристику студенту Курляндскому с рекомендацией оставить его для научной деятельности в институте, а выпускнице Нине Курляндской было предложено специализироваться на кафедре оториноларингологии.

Но жизнь решила иначе. В. Ю. Курляндский был мобилизован в органы НКВД и направлен военврачом в Харьков, где прослужил два года младшим врачом, получив звание военврача третьего ранга.

В Харькове семья жила на территории воинской части. Жена училась варить украинский борщ у соседки хохлушки-хохотушки. А отец семейства уже серьезно задумывался о научной работе, настолько серьезно, что однажды, углубившись в собственные мысли, во время прогулки потерял ребенка. Он вез дочку в высоких плетеных санках, гуляя с пей по парку, как вдруг обнаружил, что в санках никого нет. Он бросился обратно и нашел в сугробе мирно спящего укутанного ребенка. Оказалось, она вывалилась из санок на повороте.

Вениамин любил шутку. К новогодним праздникам в Харькове не удалось достать елку, и он притащил сосну. Когда Нина вернулась с работы, она застала такую картину: у сосны, украшенной по-новогоднему, стояли не шевелясь, подняв одну руку кверху, муж и дочь. У каждого к пальцу была привязана ниточка, которая другим концом цеплялась за ветку. Муж объяснил недоумевающей жене:

— Неужели не ясно: мы со Светланкой висим на елке!

Нина начала работать терапевтом на Харьковском тракторном заводе. Ребята-рабочие на медосмотре стеснялись юной врачихи, отказывались при ней раздеваться. Однако Нине не пришлось долго мучиться с этими сложностями. После того как главный инженер завода пару раз подвез ее на служебном автомобиле домой, Вениамин проявил себя истинным домостроевцем, заявив:

— Хватит работать, будешь воспитывать ребенка.

С тех пор Нина Федоровна никогда не работала и посвятила свою жизнь семье и мужу. Это была не простая жизнь. Счастье. Война. Неизвестность. Снова вместе на долгие сорок три года. И всю жизнь Нина Курляндская поддерживала мужа. Как он любил говорить, главное в жизни — прочный тыл. А это в его жизни значило: уют, тепло домашнего очага, где можно сбросить все тяготы проблем, можно расслабиться. Дом всегда был «открытым», полным друзей, коллег, учеников. И всем этим дирижировала жена, приветливая, всегда готовая накрыть стол, неважно для кого — для «высокого» гостя, друзей или аспиранта, у которого не получалась глава и который вот уже битый час ужинал, пил чай и ждал, когда Вениамин Юрьевич приедет с работы и поможет.