…Тывончук Федор Григорьевич из села Головин этого же района. Портной, просиживавший долгие вечера над шитьем, чтобы прокормить большую семью. Расстрелян.
…Нарольская Марина. Семнадцатилетний почтальон из села Казимирка тогдашнего Степанского района. Единственная дочь у матери-полесянки. Расстреляна.
Встаньте, люди! Склоните головы перед этим скорбным списком, в котором еще немало других имен, перед светлой памятью тех, кто недожил и недолюбил, не успел порадоваться мирному небу и чистому солнцу. Они пали от средневековых «закруток» и ножей, от бандитских пуль. Те пули летели и в сегодняшний наш день, и в наше грядущее, убивая еще не родившееся поколение.
Знайте: то дело рук Далекого-Янишевского, Дибровы, Днепра, Омелька. И других черных душ, которые потом будут пытаться правдами и неправдами скрыть свое прошлое. Лишь загнанные в угол неопровержимыми доказательствами, они неохотно признавали свое участие в этой каиновой работе. Именно работе, потому даже самое изощренное убийство не считалось в их среде преступлением. Вот как обыденно говорит о деяниях своих головорезов сам Янишевский: «Назвать количество советских людей, погибших от рук оуновцев в 1944 году, я не могу, потому что не вел такого учета. Но знаю, что этих жертв было много».
Позднее Далекий все-таки назовет точные, хотя и явно приуменьшенные цифры, рожденные стараниями надрайонных и подрайонных «провидников» и их подчиненных. Агонизируя вместе с «тысячелетним рейхом», его верные слуги старались унести с собой в могилу как можно больше невинных людей.
Янишевский продолжал играть не последнюю скрипку в этой кровавой возне. С апреля 1944 года он стал командующим северной группой УПА. Чаще стали его встречи со старым приятелем Смоком, который возглавлял провод «Пивдэнь», с подчиненными-эсбистами.
После каждой из таких встреч гремят из-за угла предательские выстрелы и очереди – по партийному и советскому активу, по людям, начавшим восстанавливать разрушенное войной. Пылают хаты, чудом уцелевшие после боев и фашистских карательных акций. Бандиты пытаются – правда, без особого успеха – нападать на истребительные батальоны и части, охраняющие и обслуживающие железнодорожные магистрали. Далекий действует…
Согласно оуновской терминологии, Ровенщина сначала входила в состав территории, на которой действовал так называемый центральный провод ОУН. Во второй половине 1944 года было принято решение реорганизовать структуру управления националистическим подпольем. Образовался новый провод северо-западных украинских земель (ПСУЗ), который в свою очередь разделился на два провода под шифрованными названиями «Одесса» и «Москва».
Эта реорганизация объясняется не только стремлением националистических руководителей придать горстке своих боевиков видимость солидной и хорошо законспирированной организации. В этот период крах гитлеровского режима уже был очевиден, и в лагере оуновцев началась спешная переоценка ценностей. Но при этом возникли существенные и вполне понятные трудности. ОУН уже настолько скомпрометировала себя сотрудничеством с фашистами, что напрасно было надеяться на поддержку «нового курса» со стороны многих рядовых членов организации, не говоря уже о местном населении. Не заявлять же открытым текстом, что для Украины найден более надежный и щедрый патрон, чем гитлеровская Германия!
Так родилась идея ПСУЗ – ширмы, которая должна была прикрыть настоящие намерения оуновской верхушки. Это, дескать, организация не только националистов, но и всех, кому не по душе перемены, которые принесла на западноукраинские земли Советская власть. Следовательно, о сотрудничестве с гитлеровцами, даже если в прошлом такие «эпизоды» и имели место, теперь не может быть и речи. В августе 1944 года этот не слишком хитроумный замысел был реализован во время встречи оуновских руководителей, состоявшейся между селами Павловка и Соломка Александрийского, а ныне Ровенского района. Итак, вывеска изменилась, спектакль был продолжен под другим названием. Но режиссеры и действующие лица остались прежние. Краевой провод «Одесса» возглавил Верещака, уже давно набивший руку на террористических актах. А референтом СБ здесь стал Янишевский – вернулся, так сказать, к прежней специальности. В помощники ему определили другого профессионального головореза – Омелька.
Однако Далекий сразу же недвусмысленно дал понять, что вполне может обойтись без помощников. В первом же выступлении в новом качестве он выразил самые теплые чувства к подчиненной ему службе безопасности и призвал каждого быть решительным борцом за «самостийну и соборну».
В подобных призывах недостатка не было, однако практические их результаты равнялись нулю. Проваливались самые надежные связи и явки, из банд исчезало все больше людей – одни выходили с повинной, другие просто бежали куда глаза глядят. Над оуновскими «вождями» всех рангов нависла вполне реальная угроза полной изоляции.
С нечеловеческой жестокостью вымещали бандиты свою злобу за постоянные неудачи и поражения на мирных, ни в чем не повинных людях. Они вырезали целые семьи за то, что кто-то из родных служил в это время в Советской Армии и добивал фашистов. В одном лишь селе Салище Сарненского района по этой причине было уничтожено шесть семей – всего 26 человек, включая грудных детей и стариков.
Не надеялся Янишевский, что когда-нибудь ему придется восстанавливать в памяти эту страшную статистику, всеми силами стараясь снизить количество жертв. А оно огромно. Только с декабря 1944-го по март 1945 года по приказам Далекого было замучено около семисот советских граждан. Это признал на следствии он сам.
Тогда его не тревожила невинно пролитая кровь. Тревожило другое – растущая активность эсбистов, подчиненных ему лично и коллеге Смоку из соседнего провода. Усиливая репрессии против мирного населения, они беспощадно расправлялись и с боевиками, заподозренными в предательстве интересов «вызвольного руху». Психоз страха – так довольно точно назовет Янишевский атмосферу, царившую среди бандеровцев.
Не обременяя себя тонкостями юриспруденции, «следователи» эффективно использовали устройство, придуманное большим знатоком таких дел Смоком. Принцип его действия был предельно прост: подследственного подвешивали за руки и ноги к жерди на специальных козлах и отмеривали ему ровно столько ударов палками по пяткам и другим чувствительным местам, сколько требовалось для признания в «сотрудничестве с чекистами», подготовке покушения на руководство ОУН и всем прочем, что от него требовалось.
Дальнейшая судьба подозреваемого зависела от фантазии не менее квалифицированных судей – пуля, петля, «закрутка» или продолжение допроса до тех пор, пока жертва при всем своем желании уже ничего не могла сказать.
Изобретение действовало безотказно. Увидев его в действии, член центрального провода ОУН Лемиш имел все основания заявить, что если бы его самого допросили таким способом, то он признал бы себя не только чекистским агентом, но абиссинским негусом.
Как бы там ни было, а эсбисты продолжали все успешнее уничтожать своих вчерашних коллег, и лесных резунов охватила паника. Их страх рос прямо пропорционально увеличению числа смертных приговоров рядовым и нерядовым бандитам.
Вот это и беспокоило Далекого. Он, разумеется, не сочувствовал обреченным. Просто, рассуждая более трезво, чем сторонники продолжения «чистки», понимал, чем она может кончиться. При таких темпах возникала реальная опасность остаться и без того немногочисленного воинства, которому удалось уцелеть в операциях чекистов, «ястребков» и широкого круга активистов. К тому же, хорошо зная чудодейственные свойства сконструированного Смоком станка, Янишевский совсем не был уверен, что вскоре и ему самому не придется сознаваться в «предательстве» под аккомпанемент палочных ударов.
И он выступил против «чистки», радикально настроив против себя недавних приятелей и единомышленников. Они не скупились на взаимные обвинения и угрозы. На хуторе Круки Верещака даже попытался задержать и задушить Янишевского. Но тот хорошо знал, с кем имеет дело, и сумел выпрыгнуть через окно во двор, где ждали предусмотрительно подготовленные кони. Причем, как и когда-то, не забыл прихватить в критический момент заветный узел с золотом, награбленным за время службы в винницкой полиции.
