– А мушкетов ты сколько привез?

– Семнадцать. И скажу тебе, что кузнец дело знает, он переделал замок и спуск, теперь фитиль держится крепко. И порох с полки не просыпается, даже когда мушкет наклоняешь.

– Отлично.

– Этот Яков Рудермайер толковый кузнец, я сейчас покажу тебе новый мушкет.

Но у Волкова болела нога, он хотел быстрее слезть с коня и сесть у камина.

– Потом, потом, приходи сегодня вечером на ужин, приноси мушкет.

А Роха, вместо того чтобы сразу согласиться, вдруг замялся.

– Слушай, Фолькоф, а можно я приду с женой?

Кавалер смотрел на Роху и не узнавал этого старого солдата, кажется, первый раз тот называл свою женщину женой. Зараза, язва, чертова гарпия – да, но вот женой…

– Ну, приходи с женой, – согласился кавалер.

– Я бы не навязывался, да больно она хочет посмотреть, как живут настоящие господа.

– Приходи.

– А твоя-то, дочь графская, не будет против, моя-то из простых? – все еще сомневался Скарафаджо.

– Чертов болван, сказал же, приходи с женой! – злился Волков, которому хотелось скорее вытянуть ногу у камина. – Сколько раз тебе еще повторять?

Кавалер развернул коня и поехал к дому.

– Приду! – кричал ему вслед Роха. – Принесу новый мушкет показать!

Жена Рохи пришла разодетой настолько, насколько Роха мог себе это позволить. Она много кланялась перед Элеонорой Августой, поначалу та была холодна, но когда мать Амелия выяснила, что жена Рохи беременна в четвертый уже раз, так разговор у женщин сразу наладился, и даже Бригитт стала прислушиваться к рассказам про утреннюю тошноту, про рвоту на запах жареного лука, про вечное желание сходить по малой нужде и про все другое. И так все было у них хорошо, что после ужина жена Рохи удостоилась нового приглашения. Без мужа. И она обещала быть.

Утром после завтрака на выезде из Эшбахта собрались люди. Кроме кавалера были там Роха, Хилли, Вилли плюс солдаты из стариков, те, что с кавалером были еще Фёренбурге. Пришли также Брюнхвальд и Бертье.

Из арсенала хозяина принесли одну хорошую кирасу, которую бросили горцы на берегу, надели ее на мешок с песком и поставили на пригорок. Стали стрелять новым порохом. Он и вправду оказался хорош: мало свистел, зато много «бахал». Звук был резким, быстрым, дым – тяжелым, черным, сразу давал много копоти. После каждого выстрела образовывалось небольшое облако.

Кираса была отличная, с «ребром», из хорошего железа, которого не пожалели. Может, поэтому на пятидесяти шагах аркебуза ее и не брала, но на тридцати уже пробивала. Но это аркебуза. Мушкет же оставлял в железе солидную дыру даже со ста шагов.

– Ну, что я тебе говорил, – заявлял Роха с таким видом, как будто это он сам его сделал.

Да, порох действительно неплох. Его вообще можно было считать отличным, если бы не цена.

– Пушкарям этот порох не давать, – распорядился Волков. – Купишь им в Малене простого, этот оставить только для стрелков.

– И то верно, – соглашался Игнасио Роха, – а то они в свою картауну по половинке ведра за раз закидывают. Хорошего пороха на них не напасешься.

… После обеда в тот же день приехали Сыч с Ежом. Как их в соседнем уделе за купцов принимали – непонятно. Небритые, оба воняют, одежда грязная, у обоих ножи на поясе. И шуба Сычу нисколько не помогала, на тихой дороге таких встретишь – так перекрестишься: истинные разбойники.

– Так вы что, экселенц, этому купчишке-выкресту денег дали?

– Дал, – согласился Волков.

– Ну, считайте, что в реку бросили, – махнул рукой Сыч.

– Что совсем от него толку не будет?

– Думаю, что толку от него будет мало, – ответил Фриц Ламме, а сам без спроса сел за стол, не снимая грязной шубы.

Товарищ его был не так фамильярен, скромно встал за стулом Сыча. А Волков не то чтобы растерялся, но вздыхал безрадостно: он на купчишку уже надеяться стал.

– Что, совсем не сгодится нам? Глуп?

– Да не глуп он, – набрался смелости заговорить Еж. – Просто для нашего дела не подходит. Трусоват.

– Верно, – поддержал товарища Фриц Ламме. – Не о том думает все время. Ему говоришь, что да как, а у него глаза стеклянные, в них дыбы да палачи, палачи да дыбы. С такими мыслями в нашем ремесле удачи не жди.

– И что, забрать деньги обратно? – спросил Волков невесело.

– Вот и мы было так подумали, а потом поговорили с ним и выяснили, что у него есть знакомец один на том берегу, – встрял Ёж, не давая сказать Сычу.

Фриц Ламме посмотрел на него осуждающе: куда, мол, вперед меня?

Лопоухий Еж продолжать не решился, закатил глаза, а за него продолжил Фриц Ламме:

– Знакомцев-то у него много, я переписал их всех, купчишки в основном, но один нужный человечек имеется.

– Что за человек? – спросил кавалер.

– Писарь казначейства славного города Шаффхаузена Веллер, – сообщил Сыч едва ли не с победным видом.

«Да, это интересный человек, тут сомнений быть не может».

И словно подтверждая его мысли, Сыч продолжил:

– Кто первым узнает, если город вздумает снова войско собирать?

То-то и оно… Писарь казначейства, никто другой. «Верно, верно, верно, но согласится ли он „дружить“?»

И снова Сыч прочитал его мысли:

– Наш купчишка, этот Гевельдас, говорит, что писарь молод, едва женился и небогат, значит, нуждается в деньгах жене на подарки, как и все молодые люди.

– А сумеет ли наш купец с ним договориться? – спросил Волков, хотя по ухмылкам этих неприятных людей уже видел, что у них на сей счет уже есть мыслишки.

– В том-то и дело, что черта с два, – радостно сообщил Сыч.

– А чего же ты тогда радуешься? – нахмурился Волков.

– Да я тут одно дело придумал, если выгорит, то будет он наш, – снова встрял Еж.

– Цыц, ты, полено лопоухое! – одернул его Фриц Ламме. Он посмотрел на Ежа снизу вверх весьма неодобрительно. – Куда вперед лезешь, вот не буду тебя больше в приличный дом приглашать. Лезет он… – Сыч передразнил Ежа: – «Я придумал…» Молчи уже, дурень! – И тут же продолжил рассказывать: – Купчишка наш нипочем с писарем не договорится. Но он может его вызвать в Лейдениц по какой-нибудь надобности, по торговле или… да хоть в гости. Это мы потом обдумаем еще, а как тот пожалует, тут уж его прямо на пристани и встретим. Наш будет, не отвертится.

– Точно, – подтвердил Еж, – уж нам бы только до него добраться.

Мысль эта очень кавалеру понравилась. Да, толково было придумано.

– Я купцу десять золотых дал, – сказал он, думая о деле. – Семь заберите, раз он для дела не подходит, так и трех ему будет довольно, пять для писаря берегите, а два… Коли дело выгорит, вам в награду пойдут.

– А вот за это спасибо, господин, – сразу обрадовался Еж.

– Да ты свое хлебало хоть прикроешь сегодня, а? – опять осадил его Фриц Ламме.

– А чего? Я ж поблагодарить…

– Закройся, говорю, за что благодаришь-то? Еще не сделали ничего, деньги еще не наши, а ты уже благодаришь…

– Идите! – махнул рукой Волков. – Мне нужен этот писарь, нужно, чтобы служил он мне. Уговорите его, а не сможете… Сами опять на тот берег поедете.

Фриц Ламме и лопоухий и лысый Еж сразу стали серьезными и уставились на кавалера настороженно, пытаясь разгадать, шутит он или всерьез говорит.

Кажется, честный и славный город Мален никогда не видал такого праздника. Десять тысяч талеров! Десять тысяч! По большим улицам, что вели к кафедралу, специальные повара, нанятые в Вильбурге и Ланне, забивали телков, тут же насаживали туши на вертела и принимались делать жаркое. Жарить было велено с перечной, острой и поэтому дорогой поливкой. Тут же пивовары выбивали в бочках днища и разливали пиво всем желающим. Пирожники и булочники раздавали белые булки, детям давали пряники. Стража как бы должна была следить за порядком, но стражники тоже являлись людьми и пиво брали себе первыми, а уж дальше… Дальше – как пойдет.