– Велите, велите, а то шествие уже через два дня, – заметила госпожа Ланге.

Элеонора Августа оторвалась от трапезы, посмотрела на мужа, но спросила у Бригитт:

– И что это за шествие вы устраиваете?

– То не мы устраиваем, – ответила Бригитт довольно, словно хвастаясь. – То город в честь победы нашего господина над горцами просит его быть с шествием на Рождество. Город сам оплатит нам барабанщиков и трубачей, а мы будем шествовать от южных ворот до кафедрала, где епископ станет читать рождественскую мессу.

Волков вздохнул, понимая, что зря Бригитт болтает так много. И как в воду глядел, жена вдруг положила кусочек курицы, что держала в пальчиках, в тарелку, посмотрела на Волкова, и во взгляде ее читались удивление и даже обида.

– Господин мой, отчего же вы не говорили мне, что город просил вас провести шествие? Почему же я ничего не знаю о вашем шествии?

Волков сам удивляется, в свою очередь. И он, и его господа офицеры, и Бригитт неоднократно говорили об этом, тут же, в этой зале, за этим столом, в присутствии госпожи Эшбахт. Как она могла не слышать их разговор? И пока он удивлялся и думал, что ему ответить, встряла Бригитт:

– Так это оттого, что вам славные дела господина нашего неинтересны.

О господи, уж лучше бы она молчала. Элеонора Августа напряглась, вытянулась, выпрямила спину и стала нервно вытирать полотенцем жирные пальчики, не отводя ледяного взгляда от госпожи Ланге. А потом, все еще глядя на Бригитт, проговорила твердо, явно адресуя слова только Волкову:

– Желаю на шествии при вас быть и на мессе праздничной у епископа при вас быть, как жене положено.

– Хорошо, – поспешно согласился Волков, пока Бригитт еще чего не сказала.

Но Бригитт и не думала замолкать:

– Да к чему вам это? Хочется вам таскаться по холоду? Сидели бы уж дома.

Тут Элеонора Августа вытерла руки, отбросила полотенце, встала и, так же глядя на Бригитт, обратилась к Волкову:

– На шествие я поеду, хочу мессу епископа слушать и при муже своем сидеть. – Она помолчала и добавила победно: – Господин мой, прошу вас нынче ночью спать в моих покоях. Устала я одна спать, словно незамужняя какая. – И, выйдя из-за стола, направилась к лестнице, что вела на второй этаж.

Волков молчал, знать не знал он, как ему быть в этой ситуации. Что сделать? Что сказать? Бригитт же покраснела от злобы, так была зла, что стала не так хороша, как обычно, так зла, что ногти на пальчиках, что стакан сжимали, побелели.

Обычно кавалер не оставлял все на волю случая, но тут решил, что этот раздор в его доме сам утрясется. Уляжется и забудется, как и все бабьи склоки. Без его вмешательства. Две женщины – законная и желанная – сами уж найдут способ, как им жить под одной крышей. Ну а как иначе, им три раза в день придется садиться за один стол, встречаться, ходить по одним комнатам, разговаривать. Может, уже и не будет промеж них прошлой сердечности, когда Элеонора Августа и Бригитт были компаньонками, но уж найдут они слова и договорятся, как жить без кошачьих драк. Все-таки не хамская кровь в них текла, кровь в обеих была самая что ни на есть благородная – графская.

Волков помнил, что во всех женских бандах, что ходили за любым войском, всегда поначалу случались склоки и драки. Сначала дрались из-за места в колонне: всем хотелось идти вместе со своими повозками сразу за солдатским обозом, а не плестись в самом конце за арьергардом. Дрались за место в лагере: всем хотелось быть поближе к воде и к офицерским палаткам, а не у отхожих мест. За право торговать вином и даже за право торговать телом в каком-нибудь привилегированном и поэтому состоятельном отряде. В общем, поводов рвать друг другу космы у женщин было предостаточно. Маркитантки и девки гулящие при любой возможности били друг друга, таскали за волосы одна другую так, что вырывали из голов целые пряди, оставляя проплешины. Лица друг другу царапали так безжалостно, что потом даже бывалые солдаты, видавшие всякие раны, смотреть на окровавленные женские лица не могли. Впрочем, солдат это забавляло, они с удовольствием сбегались взглянуть на «кошачью войну», которая случалась всегда в начале похода. В ругани, в визге, в драках кое-как выстраивалась женская иерархия, появлялось свое «чинопочитание». Потом в женском «войске» постепенно наступал мир. Всем становился ясен их статус и их место в войске, все уясняли, кто, где и чем может торговать и кто, когда и кому может дарить ласки. Женщины успокаивались, в войске наступал мир, который совсем изредка прерывался дракой. Эти драки носили уже сугубо коммерческий характер. Били, как правило, хитрюг, которые думали, что умнее всех остальных. Когда какая-то девица переспала не с тем, с кем ей положено, или, что еще хуже, сбивала цену на ласки – вот таких били и отнимали у них заработанное. Били и маркитанток, если, к примеру, она зашла торговать остатками пива в расположение отряда, где ей это делать не положено.

Волков думал, что и в его доме образуется так же, как в бабьих «батальонах», что ходили вечно за солдатами, и поэтому ничего не предпринимал. Ночь он спал у жены, как она того и требовала, чем обозлил Бригитт – это кавалер сразу понял утром по тому, как красавица с ним поздоровалась: она буркнула ему что-то, не подняв головы от дела. Он удивился и спросил ее о самочувствии, а она лишь бросила ему холодно:

– За стол садитесь, завтрак велю подавать.

Сели завтракать, так за столом такой нехороший дух висел меж женщинами, тяжесть была столь осязаема, что возьми кавалер боевой топор да проведи меж ними, так тот застрял бы и повис бы в воздухе.

Элеонора Августа все время, как приехала в дом его, словно спала, до сих пор ни домом, ни мужем не интересовалась. Грезила только домом отца своего, мечтала о балах и танцах, читала романы да рукодельем занималась. До сих пор ей было все равно, где муж ее ночует. Да хоть в хлеву, лишь бы к ней не прислонялся. А тут вдруг как проснулась. Посмотрела на мужа, потом на Бригитт и, морща носик от недовольства, говорит:

– Отчего вы, госпожа Ланге, так небрежны?

Рыжая красавица смотрит на Элеонору Августу в удивлении, ярость ее приливает к сердцу, а кровь к лицу, но говорит она еще спокойно:

– В чем же небрежность моя? Дом я держу в чистоте, слуги в покорности, где же вы тут небрежность увидали, госпожа Эшбахт?

– Муж мой жизнь свою в солдатских лагерях провел в грубости и грязи, вам ли того не знать, моя дорогая, – продолжает Элеонора Августа с видимым подтекстом. – Всю свою аккуратность он на коней своих да на железо свое тратит, за столом совсем не аккуратен. Вон под левым локтем его жирные пятна на скатерти, второй день ими любуюсь, а вам, видно, недосуг, госпожа Ланге, позвать слуг да сменить скатерть.

Волков замер, думая, что Бригитт сейчас скажет тоже что-то грубое, но та только покосилась на пятна под локтем Волкова и спокойно отвечала:

– Ничего, гостей нынче не предвидится, а господин наш и на простой бочке едал, так что пятен он и не заметит, ежели ему не напоминать.

Волков хотел сказать что-то, чтобы разговор другой начать, да разве тут успеешь.

– Муж мой, может, и на бочках едал, может, и из седла не вылезая ел, а может, ел, и на земле сидя, только вот я с бочек не ела, – уже шипела госпожа Эшбахт. – И я не для гостей скатерти стелю – для себя и для дома своего. А для гостей скатерти стелют мужики. И бюргеры, что тухлой колбасой торгуют.

«Не очень-то хорошо, жена моя, вы знаете, как живут мужики», – подумал Волков, надеясь, что пожар, разгоревшийся за столом, утихнет без его участия.

Но утихать пожар не собирался, Бригитт была вовсе не глупа и за словом в карман не лезла:

– Господин наш, как вы изволили сами сказать, из сословия воинского, он до женитьбы с бочки ел, а за женой ему дали приданое малое: и простыней, и скатертей, всего было мало, да и те, что были в приданом, нехороши. От стирок частых совсем быстро ветхими становятся, вот и не велю стирать их часто, чтобы поберечь.