– Вам нравится мое платье из зеленого бархата? – спросила у нее госпожа Ланге.

– Ваше платье из зеленого бархата? – Глаза Урсулы округлились. – Очень нравится. Но оно же мне велико.

– У нас есть ножницы, иголки, нитки и дворовые девки – и целая ночь впереди, мы перешьем его под вас, вы будете в нем так хороши, что жених влюбится в вас с первого взгляда. Согласны?

– Согласна, – сразу согласилась племянница. – Но, госпожа Ланге, разве вам не жалко такого хорошего платья?

– Не волнуйтесь, дорогая моя, завтра вы будете главной, а платье… – Бригитт с улыбкой взглянула на Волкова. – Думаю, что господин купит мне новое.

Господин, увидав, что все смотрят на него, молча кивнул и стал подсчитывать, что ему обошлось бы дешевле: три хороших платья для сестры и племянниц или еще одно роскошное платье для Бригитт.

А госпожа Ланге уже звала к себе Марию, велела ставить варить бульоны, кликнула мужиков, велела им забить свинью, а девке, умелой в шитье, объяснила, что надобно делать. Звала еще кого-то, распоряжаясь и распоряжаясь. И так она это умно делала, что Волкову ничего не оставалось, как сесть в свое кресло, налить пива и позвать монаха с новой книгой, которую тот купил недавно.

Все, что Бригитт задумала, все так и сделала. Придраться было не к чему. Тринадцатилетняя Урсула Видль была напомажена и нарумянена, ее волосы были помыты с яичными желтками для блеска, распущены и чуть завиты. Платье, как и ожидалось, оказалось великолепно, бархат есть бархат, и сидело на девочке изумительно. Волков хотел было сказать, что уж слишком взрослой она выглядит, но вспомнил, что девочке скоро ложиться на брачное ложе, и промолчал. Для нее посреди залы, чуть отодвинув стол к стене, поставили кресло, под ноги поместили скамеечку. Урсула все понимала и была не только на вид взрослой, но и не по годам серьезной.

– Матушка, дайте мне платок, лучше мне при платке быть. – И тут же отбросила платок, что давала ей мать. – Да нет же, что вы мне тряпку даете, мне кружевной надобно. Тетушка Элеонора, можете мне на время дать кружева? Как гости отъедут, так я вам верну.

Элеонора Августа молча отдала ей свой кружевной платок. Племянница, как и положено даме, тут же спрятала его в рукав платья, оставив небольшую часть его снаружи. Она делала все так же, как делали взрослые дамы. Девочки очень ловко перенимают все у взрослых женщин. И тут же она потребовала зеркало:

– Катарина, подай мне зеркало, хочу поглядеть на себя.

– Ты только что смотрела, – отвечала младшая племянница, которая не хотела отходить от кресла дяди, а хотела смотреть картинки в его книге.

– Глупая гусыня! Немедля неси мне зеркало! – кричала старшая таким тоном, который Волков за ней еще не замечал.

Тереза Рене, мать девочки и сестра господина, то и дело кривила губы и, с трудом сдерживая рыдания, промокала глаза от слез.

Урсула, видя это, говорила ей строго:

– Матушка, того не надобно сейчас. Ни к чему тут слезы ваши. Авось не хороните меня. И не за холопа меня дядюшка выдает.

Волков же, слыша это, и читать забывал, диву давался: «Вон как свадьба меняет женщин. Вчера еще тихой девочкой была, а сегодня строга уже даже с матерью».

Ротмистр Рене, которому Урсула была падчерицей, непонятно отчего грустил не меньше, чем ее мать. Лицо его полнилось печалью, он сидел у стены и вставал всякий раз, когда в его стакане кончалось вино, наливал и садился снова грустить и медленно напиваться.

– Дорогая моя, отнесите сестре зеркало, у нее сегодня очень важный день. – Волков чуть подтолкнул младшую, и та нехотя исполнила его просьбу.

А тут как раз влетела в залу девка дворовая и, разгоняя страсти, закричала:

– Приехали! Во двор въезжают!

Волков встал, закрыл книгу и пошел на двор встречать гостей. За ним отправились все его люди: жена (единственная из женщин, даже госпожа Ланге не пошла на двор), оба монаха, фон Клаузевиц, Максимилиан, Увалень, Гренер, братья Фейлинги, Бертье, Рене. Все в лучших одеждах, и только бесшабашный Бертье был с непокрытой головой.

Во дворе уже стояла карета, в точности такая же, какую Волков подарил госпоже Ланге, а помимо кареты было еще четверо вооруженных верховых – охрана.

… Людвиг Вольфганг Кёршнер оказался на удивление худ по сравнению со своим отцом. Был чуть прыщав и лопоух, что пытался, кажется, скрывать при помощи кокетливой бархатной шапочки с драгоценным заморским пером. Вся его другая одежда была тоже очень дорога: и шуба, подбитая синим атласом, и панталоны необыкновенно свободного кроя из яркого красного шелка с дивными узорами, и шоссы в цвет панталон, и синие до черноты сафьяновые сапоги, которые, хоть он и не приехал верхом, доходили ему до бедер. Перчатки, цепи, кольца – все, как и полагалось, на нем было. Небольшой меч-эспада с золоченым эфесом и отлично выделанными ножнами завершал его костюм. Любой молодой принц или первый сын графа не погнушался бы такой одежды.

Мать его Клара Кёршнер тоже была дорого одета, но все-таки не так вычурно, как ее сын.

Мальчик сразу подошел к Волкову и поклонился. Хорошо, низко поклонился, с уважением.

– От всего дома Кёршнеров передаю вам привет и благодарность за великодушное ваше приглашение, господин кавалер, и вас благодарю, госпожа фон Эшбахт. – Он поклонился и Элеоноре Августе.

Видимо, юноша заучивал эту речь наизусть, значит, готовился. Это Волкову понравилось.

– Мы вам тоже рады, молодой господин Кёршнер, – без всякой графской спеси отвечала госпожа Эшбахт.

Тут юный Кёршнер поклонился и всем людям кавалера:

– Приветствую вас, добрые господа.

И Увалень, и Максимилиан, и фон Клаузевиц, и все другие, включая стариков Брюнхвальда и Рене, – все ему кланялись в ответ весьма учтиво, хоть и смотрелся он ребенком даже на фоне таких молодых, но уже закаленных и обветренных людей, как Гренер и братья Фейлинги. А вот они-то, эти двое, хоть и поклонились как положено, но потом стали тихо переговариваться, и притом на их лицах были высокомерные ухмылки. И это кавалер для себя отметил.

– Рад вас видеть, друг мой, – сказал он весьма сердечно и тепло, что для него было необычно, и протянул юноше руку.

Волков был без перчаток, а Людвиг Вольфганг в перчатках. Хоть и позволял ему этикет пожать руку кавалера, не снимая перчатки, но он все-таки потрудился стянуть узкую перчатку перед рукопожатием. Это тоже понравилось кавалеру, и он, чуть улыбаясь, произнес:

– Прошу вас стать моим гостем и пройти в дом, сдается мне, что вас там кто-то с нетерпением дожидается.

Все заулыбались, даже мать юноши, а сам он заметно покраснел.

Урсула встретила жениха глубоким книксеном. Кажется, и вправду женщины переборщили с румянами и белилами – уж очень она была похожа на взрослую даму. А жених, чуть заикаясь от волнения, после долгого поклона стянул с головы своей шапку, стал говорить:

– Госпожа Урсула… Урсула Видль. Разрешите мне засвидетельствовать… Да, засвидетельствовать свое нижайшее почтение.

Любой молодой человек волновался бы, если на него смотрели бы три десятка глаз. Да и для девочки эта церемония была волнительна. Но она все-таки говорила ровно, без запинок то, что ей из-за спины нашептывала Бригитт:

– Рада видеть вас, добрый господин, и вашу матушку в доме нашем.

– Я привез подарки, – продолжал Людвиг Вольфганг, – будет ли вам угодно принять их?

– Будет, – сразу и без посторонних подсказок ответила Урсула. – Да, давайте ваши подарки.

Она опять же без всяких подсказок додумалась, что подарки следует принимать, сидя в кресле, и устроилась на подушке, замерла в ожидании.

А приехавшие с Кёршнером люди внесли в залу сундук, поставили его недалеко от кресла, в котором сидела девочка, распахнули и отошли. Людвиг Вольфганг склонился и достал из него… шубу! Вернее, легкую серую шубку из очень богатого меха неизвестного Волкову зверя.