Но пока Увалень искал Бруно, приехал гонец из города, привез письмо от бургомистра. Был как раз обед, за столом собрались Бригитт, Элеонора Августа, мать Амелия со своей вечной постной миной на лице и брат Ипполит. Волков в настроении вполне благодушном развернул бумагу, стал читать. Он хотел знать, когда ему надобно приступать к исполнению обязанностей первого капитана, а также когда ему пришлют для ознакомления брачный контракт.

Брат Ипполит, что сидел дальше всех от него, был единственным человеком за столом, который увидел перемену в лице кавалера. Женщины молча ели, а монах сразу почувствовал неладное, когда только еще губы рыцаря скривились и превратились в нитку. А когда нос рыцаря заострился и со стороны он стал похож на хищную птицу, молодой монах почувствовал приближение бури. Брат Ипполит не первый год знал кавалера, он уже видал не раз это выражение его лица. Но даже он не мог предвидеть то, что произошло дальше.

А Волков левой рукой скомкал письмо, словно горло врага сжимая бумагу, правой же вдруг смахнул все, что было перед ним, со стола. Дорогая посуда, его серебряный кубок, вилки с ножами, блюдо с кусками жареной курицы, дорогой бокал жены из синего стекла, кувшин с пивом – все это полетело на пол, на колени к его жене.

Элеонора Августа вскрикнула от испуга, и Бригитт тоже, и потом обе, как по команде, закрыли рты руками, а монахиня принялась креститься. А кавалер вскочил, сжал кулаки, упер их в стол и стал орать так, что лицо его стало багровым, а вены на шее вздулись:

– Ублюдки! Бюргерская погань! Чернильное рыцарство! Сволочь! Придорожная падаль! – Глаза его словно остекленели, и он продолжал сыпать и другими недобрыми словами и самыми отборными солдатскими ругательствами, которые при женщинах и звучать не должны. – В блудных девках чести больше, чем во всех в них! Городская сволота, рыночные шуты, балаганные артисты, содомиты!

Монахиня уже вытаскивала из-за стола перепуганную госпожу Эшбахт, перепачканную куриным жиром. Брат Ипполит судорожно искал в своей сумке склянки, думая, какой настой дать господину. Госпожа Ланге так и сидела в ужасе, прикрывая рот ладонями. А челядь на кухне, как и положено ей, вся сбежалась к двери и со страхом и любопытством так и глядела, что там происходит у господ в столовой.

А в столовой Волкову стало не хватать воздуха, и он тяжело повалился в свое кресло. Дурных слов он больше не произносил, дышал так, словно пробежал милю, сидел, продолжая сжимать письмо от бургомистра в кулаке. А лицо его было таким багровым, что Бригитт перепугалась еще больше прежнего, вскочила, подбежала к господину, обняла его за шею и закричала монаху:

– Ну что ты там копаешься, дай же господину капель каких-нибудь! Иначе у него удар случится! – И тут же закричала слугам: – Эй, вы, чего зенки таращите, дуры, несите полотенце мокрое и воду, воду тащите! В стакане!

Страх у окружающих отступал, суета кое-как приняла нужное русло, монах, не жалея снадобья, накапал его в стакан. Волков молча выпил, а Бригитт, разжав его пальцы, вытащила из них – аккуратно, чтобы не порвать, – злополучное письмо и стала читать. А монах, щупая жилу на шее кавалера, следил за тем, как меняется умное и красивое лицо Бригитт по мере прочтения письма. Госпожа Ланге дочитала и вдруг сказала с неожиданной строгостью:

– Негоже вам, господин, так убиваться. Сами сказали вы, что они бюргеры. Чего же вы от них чести ждете, коли они бесчестны? Странно ждать держания слова от чернильного рыцарства.

– Опозорили они меня, – прохрипел Волков. – Перед офицерами моими, перед людьми моими.

– То не вам позор, а им, – продолжала Бригитт все так же строго. – Они и сами это знают. Вот первый консул так и пишет. – Она стала читать вслух мятый листок: – «С прискорбием и немалым стыдом пишу я вам». Видите? «С прискорбием».

Волков только скривился в ответ. А красавица продолжала читать:

– «…и в том письме к городскому совету герцог выявил неудовольствие тем, что совет просил вас принять должность первого капитана городской стражи. И в нем же его высочество просил совет еще раз подумать о назначении на сей важный пост человека столь дерзкого и непримиримого». Ну подумайте сами, – продолжала Бригитт уже более мягко, – разве осмелятся все эти бюргеры противиться воле курфюрста? Во всей земле Ребенрее нашелся всего один храбрец, что на такое отважился, – говорила она, гладя его по голове, словно ребенка, и читала дальше: – «А мое письмо по поводу будущего бракосочетания господин Фейлинг оставил без ответа…»

– Холопы, – холодно, но уже спокойно произнес Волков. – Стоило господину прикрикнуть, так даже этот «благородный» обгадился. Про свадьбу забыл, а я уже племяннице все рассказал. Фердинанд Фейлинг мерзавец, трус и лакей. А еще недели не прошло, как обниматься лез. – Волков поморщился, вспоминая это. – Братьев Фейлингов, что состоят при мне, выгоню сегодня же, пусть убираются.

– Сие неумно будет, – сразу заметила госпожа Ланге.

– Плевать, не хочу это семя трусливое и лакейское видеть при себе. Пусть своему герцогу прислуживают.

Слуги уже стали убирать осколки стекла и куски еды с пола, смывать липкое пиво, а Бригитт села рядом и положила на его руку свою.

– Торопиться, господин мой, не нужно. А то ведете себя как солдафон неумный.

– Я и есть солдафон, – высокомерно произнес кавалер.

– Вот именно, а надо быть политиком. Хитрым будьте. Они хитры и трусливы, а вы будьте хитрым и храбрым. Не спешите – и за всё, за все унижения с ними поквитаетесь.

– Это оскорбление! – воскликнул он. – Понимаете? Оскорбление! Мои офицеры… моя сестра – все ими оскорблены. Их посулами, и клятвами, и обманами. Поманили дураков да и обманули! Бюргеры поганые. Холопы.

– А еще посмеется над вами и граф, узнав про ваш конфуз, – словно подливала масла в огонь Бригитт.

Волков взглянул на нее зло. А она продолжала как ни в чем не бывало:

– Но вы стерпите, не кидайтесь в драку и не карайте виновных, будьте хитрее. Затаитесь. Езжайте к епископу, с ним поговорите, а братьев Фейлингов от себя пока не гоните, с ними будьте ласковы. И конфуз свой оберните себе на выгоду.

Он всегда считал, что слушать женщину – глупо. Женщины трусливы, вот оттого и хитры, а хитрым быть для рыцаря недостойно. Но на сей раз Волков молчал, думая, что в словах красавицы что-то есть. Может, и в самом деле не рубить сейчас с плеча, не наживать себе в городе врагов, а и вправду поехать к епископу, поговорить с ним да попытаться повернуть свой конфуз к своей выгоде?

Он молча сжал ее пальцы, так выражая госпоже Ланге свою благодарность. А она прямо при монахе и при слугах, что продолжали уборку, склонилась и поцеловала руку кавалера. И он руку не отнял, ничего, пусть целует, ведь то был вовсе не знак куртуазности или проявление приязни, а знак уважения к главе дома. Впрочем, слуги и так знали, когда и в каких покоях спит господин. Да и монах наверняка догадывался. Этот поцелуй, кажется, ни для кого диковинкой не стал.

Тут она встала.

– Пойду, Ёган еще до обеда пришел, дожидается.

– Меня? Так пусть войдет.

– Нет, вам то будет недосуг, то мелочи все, хозяйство, – отвечала Бригитт. – Я сама дело разрешу.

– Управитесь сама? – Волков все чаще замечал, что эта женщина берет на себя больше тех дел, что раньше делал он.

– Он про бороны пришел поговорить, – объяснила госпожа Ланге. – Земля наша плоха, глиниста, бороны гнутся, их к следующему севу править надобно, а сев уже не за горами, вот он и ездил к кузнецу про цену спросить. Наверное, узнал.

Такие слова от такой женщины слышать Волкову было удивительно. Даже и представить он не мог, что, например, госпожа Эшбахт про бороны будет с управляющим говорить. А Бригитт могла. Могла и говорила. Она вникала во все, и за худые надои с нерадивых баб спрашивала, и за растрату сена мужиков отчитывала. Она экономила господское вино и пиво и собственноручно нещадно лупила по мордасам слуг, если от тех пахло тем или другим. Она интересовалась стоимостью ремонта телег, стоимостью овса, что засыпают господским коням. Ей до всего было дело. Она неустанно следила за домом, за кухней, за погребом, за коровником, за спальнями, даже за нужниками, все видела, все подмечала, ко всему придираясь со всем живым пристрастием, и при этом всегда была свежа, бодра, а платье ее всегда было удивительно чисто, даже подол всегда сух и чист.